...Тупость ситуации в первой же сцене этого романа заставляет вспомнить русскую, не очень реалистическую, если честно, прозу. То ли критический, то ли кретинический реализм. Например, Платонов или даже Троцкий. У последнего разве не проза, скажете? А как же ранний Пелевин, чей «Чапаев и Пустота» вырос из революционных речей Льва Давидовича Бронштейна? В данном случае, а именно в романе «Бардо иль не бардо» Антуана Володина (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха), те же малопонятные фразы приказного порядка, желание обустроить весь мир посредством марксизма, тихий омут и окончательный извод диалектического материализма. У автора куча псевдонимов, но для этого романа со смертью пламенного революционера с хрестоматийным для истории революции именем Абрам Шлюм он выбрал «русского» Володина. Лучше бы, конечно, сразу Ульянова.
Оковы, как видим, рухнули не только в пролетарском гимне, но и на бренной земле, живущей, как оказалось, совсем по другим законам. Собственно, весь роман Володина и посвящен — несколько, правда, поздновато — этому самому удивлению перед многогранностью, мягко говоря, природы. Для контраста даны и сами персонажи — будто бутафорские куклы из далекого, в данном случае коммунистического, прошлого. Начальник-командир, зачищающий агентов-кротов по всему «революционному» миру, похож на «социал-демократа после фальсифицированных выборов; ему не по себе, он спрятал пистолет под полу своего жалкого пиджачка; ему бы хотелось, чтобы его не так сильно презирали, чтобы в нем видели верного слугу отечества, а не переметнувшегося шпика, который укокошивает своих бывших товарищей».
И поэтому главное в романе — это, конечно же, не описание былых отечеств, а путь отсюда — туда, долговатый период в 49 дней, который проходит душа после смерти. В христианстве ей надо подсвечивать поминальной свечкой путь, чтобы летела в правильном направлении, в романе — старый буддист читает над телом путеводитель в загробное царство, этот самый «Бардо Тхёдол», давший название книге Володина. (Признаться, «Бардо Тодол» звучит лучше, да и вернее, кажется, у Владимира Ешкилева в «Пластилиновой вороне, пластилиновой птахе» так даже зовут персонажа).
Но и здесь автор романа не унимается, до последнего (хрестоматийного, опять-таки) вздоха истории революции, представляя сцену смерти коммунара в свете классической драмы. По канону, умирающего тянут за руки дьявол во плоти (агент Коминтерна) и ангел (старик-буддист), тантрические речи о смерти перемежаются отчетами партийной ячейки. И тогда уже понимаешь, что «изысканный труп будет пить молодое вино», словно по канону «сюрреалистов», и перед нами чистейшей воды абсурд, когда над смертным одром читают первую попавшуюся под руку ересь мировой не революции, но литературы.
А после еще подумалось, что да ну к черту, какая краска. Пускай даже на лице. Все ведь знают, что о Козловой времен ее «Изобретения удочки» говорили, мол, «лидер шок-литературы» — она еще тогда о сексе писала, когда ее героиня с арабом жила и две бутылки водки в день выпивала. Самое оно для этого дела, кстати, хоть ночью, хоть с утра.
Да, так вот, в новом романе «об этом» тоже есть, и, наверное, именно поэтому он и нравится мужчинам. Женщинам, кстати, тоже, но они больше лицу победительницы «Нацбеста» радуются — радостному, улыбающемуся. Все-таки и признание в очередной раз, и миллион денег как-никак, можно теперь у случайных мужчин не издаваться.
Ведь на самом-то деле тема эта не может понравиться, понимаете? Не за это автора полюбить можно. Да, есть в ней «про это», но отдать бы его, как Саша Соколов — изюм черни, а самому сесть на кухне и поговорить. О чем? Да о том, что не пишут нынче с таким драйвом о душевных болезнях. Что все это страшно, и писать об этом надо, и если не в таком виде, то и не заинтересуется никто судьбой девочек в обществе победившей медицины — злобно ухмыляющейся, как всегда преступной... «А там меня ждет галоперидол. Галочка, — сообщает малолетняя героиня. — От него глаза закатываются вовнутрь, зубы стучат, и ты не можешь остановить их, чтобы они не стучали, у тебя текут слюни, а руки трясутся так, словно ты стоишь в тамбуре несущегося на всех парах поезда. Но самое ужасное даже не в этом, а в том, что когда тебе перестают давать гал, ты окончательно сходишь с ума. Тебе так плохо, что лучше выброситься из окна. Что многие, кстати, и делают».
И вот, значит, дилемма, о которой пишет Козлова. Можно, конечно, без лекарств, потому что с ними вот как бывает: «Если раньше мой мозг клокотал, картинки сменялись с бешеной скоростью, мысли прыгали, раз в полминуты скатываясь на обобщенный, ничейный член, то после приема азалептина все это как будто стерли ластиком». Вспомнишь тут классика с его мечущимся океаном над головой, Александра Федоровича Керенского, которому автор предлагает очки за полтинник, чтобы тот рассмотрел веснушки на чухонском лице фрекен Кирсти.
Да и рассматривать в таком состоянии, в котором оказываются дети-овощи из книжки Козловой, особо нечего. Профессию с таким диагнозом не получишь, а в армию чтобы откосить — так девочки в нее не ходят. А куда ходят девочки в этом романе? Например, к мальчику за сексом на соседней даче. С другой стороны, если подумать, то и романа бы не было, если бы не существовало проблемы. И более того, никакой литературы — от Гоголя и Достоевского до Джойса и Берроуза — тоже бы не было. Не говоря уже о Козловой. Поскольку, как напоминает ее героиня, «смысл нейролептиков именно в этом». Отказать воображению, отменить океан над головой, надеть очки, противогаз и костюм химзащиты в горошек... «Не дать шизофренику развить никакую мысль, — уточняют в романе. — Потому что мы хватаемся за мысли, мы обдумываем даже то, что у нормальных людей доведено до автоматизма, и однажды мы так глубоко зарываемся в собственное подсознание, что оно начинает с нами говорить».
Это, в принципе, и есть прекрасная болезнь литературы, а не любовь к ней, как принято думать. Жестоко, конечно, и убыточно — жертвовать собой ради высокой цели написать книжку, которую, может быть, когда-нибудь оценит фрекен Кирсти, поправив пенсне и выведя веснушки скипидаром. Но разве не этому нас учит история, в том числе литературы — написать самому, чтобы другим неповадно было?
В новой версии советской истории Горбачев вихраст и активен, у Брежнева клеймо дьявола на лысине, Афганистан давно уже наш, и даже атомную бомбу мы благополучно сбросили на капиталистов, чтобы те не зажрались. Но главное в шахтерской жизни, откуда метастазы распада тянутся во все имперские дали — это глубокий, как шахта «Красноармейская», ужас, поселившийся в этих краях, когда после аварии один из героев романа этаким Басаврюком вышел на поверхность, и работа закипела.
Кстати, этот самый демон по имени Нестор Нерон, напоминающий угрюмых градоначальников Салтыкова-Щедрина, поднимает промышленность Донбасса на небывалый уровень. Но живым и спивающимся вусмерть работягам от этого не легче, поскольку на шахтах работают подозрительные «новые» герои трудодней, этакие пролетарские зомби без страха, упрека и заодно ума. Таким образом, невеселая фантасмагория, сменяющаяся в романе то инфернальным ужастиком, то леденящим кровь детективом и даже скандальным пафмлетом, описывает жизнь шахтеров по лекалам по-хорошему крепкого американского чтива. При этом, если учесть, что стиль Подервянского и Жадана повсеместно эксплуатируется на страницах «Чорного Генсека», то эзотерический триллер окажется еще и сатирой, и даже пародией на нашу с вами современную украинскую литературу.