...Вообще-то вместо автобиографических «Гиллиамесок» Терри Гиллиам (М.: Corpus) — участник легендарной группы «Монти Пайтон», режиссер «Страха и ненависти в Лас-Вегасе», «Братьев Гримм» и «Воображариума доктора Парнаса» — хотел издать что-то такое запредельное. С коллекцией живописных работ, мотоциклов и экскаваторов, песнями и плясками духов памяти, которых с излишком накопилось в мемуарной сокровищнице знаменитого бунтаря и эксцентрика. Но, увы, стоило включить диктофон, и «меня уже было не заткнуть», — печалится автор.
Кстати, о Лас-Вегасе или о том, откуда взялся весь этот летающий цирк, перенесший автора в логово черного британского юмора. Родившийся на месяц позже Джона Леннона и на полгода раньше Боба Дилана, наш славный Гиллиам просто сбежал от пресловутой «американской мечты». Которая в изобилии сыплется на читателей книги-альбома ворохом семейных фотографий. А еще здесь, словно из старого сундука, достают и раскладывают старые концертные афиши, билеты в кино, детские рисунки, аттестаты зрелости, обложки журналов и душевные примечания вроде: «Rubber Soul („Резиновая душа“) — шестой альбом The Beatles (1965)». А вы спрашиваете, откуда тут взялся сюрреализм.
Прочих извращений тоже хватает. Например, в юности, когда автор работал в журнале «Help!» и заодно на линии поточной сборки автозавода «Шевроле», или уже позже, когда страдал снобизмом в Нью-Йорке, обзаведясь солнечной лампой «в отчаянной попытке вернуть себе калифорнийский загар — и умудрился обжечь закрытые веки». Там ведь как было, когда Боб Дилан по улицам разгуливал, снимаясь на обложку своего альбома? В университете автор косил от армии и четыре года валял дурака, а после веселился в очередном журнальчике. В одном из них появилась знаменитая интерпретация «Битлз» в старости. Легендарная четверка абсолютно лысых музыкантов украсила обложку издания с пророческим названием «Help!», выскочившим, как известно, на их альбоме 1965 года.
Впрочем, о маленькой помощи друзей в этой книге тоже немало. То приятель знакомой сведет с человеком, знающим двоюродного брата агента самого Джими Хендрикса, то по соседству вообще живет парень, работавший на побегушках у ассистента дорожного менеджера Мика Джаггера. Так и писались обзоры о рок-фестивалях вроде того, что отгремел в 1967-м в Монтерее, ведь где-то там неподалеку бродил король гонзо-журналистики Хантер Томпсон, и сыгравший его в «Страхе и ненависти в Лас-Вегасе» Джонни Депп наглядно показал, как описывать гонки, не вставая со стула в баре. Правильно, так же, как не фотографировать коров в рассказе Довлатова, которых навалом в редакции.
«Огромные, лохматые, как спросонья» розы на улице. Абрикосы — «шерстяные оранжевые бомбы». Женщина, которая искала себя не только в жизни, но и в смерти. Только не Москва. Не дай бог в Бодайбо. Лучше, конечно, где-то в Гроссето, как и было сказано.
Здесь через слово — хижина дяди Тома (о постройках), через пассаж — эллои и морлоки (о населении) из «Машины времени» Герберта Уэллса. На каждом шагу «с сиропом — три копейки, колючая, горькая — копейка» и «крепкие, нацеленные на врага шишки ракет». И оттого такая плодово-ягодная, овощная и вещная нарезка, что нет, оказывается, лучше края, чем Страна Муравия, где все чудеса из «Старика Хоттабыча», «Тимура и его команды», и бродят «бог еще знает какие столпы молдавской литературы, которой, если честно, никогда и не было». Это, если что, про «юг России», где жил Веснушка в Стране Солнечных зайчиков.
Дальше у Степновой уже про Лондон, Тоскану, Гроссето и прочие города из альбома для марок, не из жизни. Каждый может прочитать, много ума не надо. Нужно только немного воображения, и вас одарят целым букетом ассоциаций, в котором вы найдете свой родной запах, цвет и вкус.
Необязательно печенья из поисков утраченного племени Пруста, поскольку в рассказах Степновой, как в «Дублинцах» Джойса, таится такая молекула первородного греха ночного чтения под простыней с фонариком, что все сдобное тесто ее прозы попросту не нуждается в особом изюме сюжета, который взвешивал в своей премиальной речи Саша Соколов. Вселенная ее «школьных» смыслов складывается из цветных стеклышек узнаваемых сюжетов, по которым, словно Дублин после бомбежки из прозы упомянутого ирландского классика, можно сложить воедино «южнорусскую» мозаику нашей литературы.
И, конечно, очень жаль, если мы ничего не помним из своих детских книжек. Ведь тогда мы не поймем прозу Марины Степновой, если не расслышим, не узнаем в ней знакомых цикад медленного чтения и не вспомним невыносимой легкости внеклассного бытия, словно одна из ее героинь, «несмотря на чудовищный груз убитых и полупереваренных ею книг».
...Прошлый роман следующего автора был «киевским», теперь вот — текст «московский», тоже феерический и теплый, будто школьные колготы с начесом. И каждая глава «Элефантины, или Кораблекрушенции Достоевцевой» Юлии Кисиной (Х.: Фабула) начинается информационным бюллетенем: «Пиночета избрали президентом. В космос полетел космонавт из Монголии. СССР объявил польскую „Солидарность“ вне закона. В Ливане шла гражданская война. Компартия Болгарии избрала Тодора Живкова. СССР выиграл Чемпионат мира по хоккею. Именно в это время у меня обнаружили подозрение на поэзию».
Впрочем, главный из поэтов этого романа уже не обидится. О нем, как известно, либо хорошо, либо никак. У Кисиной вышло на удивление хорошо. «Он пил чрезвычайно много, — сообщает ее героиня о своем светящемся гуру, — был красным и потным. Но мне уже тогда нравились красные потные мужчины, похожие на радостные овощи-помидоры и тыквы на южном базаре. Почему-то и этот был похож на овощ: скрещение помидора и тыквы. Он был необыкновенно остроумен, прямо как была бы остроумна я сама, будь я бритвой. Я слушала его, раскрыв рот».
А еще все так мило и уютно в начале этой истории оттого, что пророк из Москвы «раньше был мальчиком на юге Украины», откуда, заметим, приехало немало тогдашней литературной богемы, и у него уже была жена. И вообще, даже столичные главы в романе хороши своей малороссийской свежестью и знакомой «киевской» ноткой, тянущейся к раннему Булгакову. У Кисиной, правда, они предваряются сюжетным запевом «Орфей спускается в ад», тогда как ее именитых предшественников поначалу еще волновало, «с кем спала счастливая Москва». И бытовые неурядицы не особо тревожили малороссийских авторов, приехавших покорять столицу всей южнорусской школой в полном составе — в отличие от нашей героини. Ну вот зачем она пошла в Елисеевский гастроном — после «войлочного хлеба» и «стеклянной колбасы» своей малой Родины?
Здесь даже у встреченного в очереди возлюбленного поэта — пиво и вобла только для вдохновения. А все остальное — храм, а не мастерская еды.
И в таком духе перед нами встает Москва 1980-х. И без чьих-либо бюллетеней мы знаем, что тогда умер Брежнев, вышли первые компакт-диски и шла Афганская война. А здесь — Тверской бульвар, Красная площадь и Телеграф, откуда студентка Юля следом за юными похабниками, шепчущими телеграммку в надушенный воротник, разменивает росчерк своего поэтического письма на театральную прозу будней. «Москва наконец приняла меня своей квакающей, ребристой речью, беспардонностью, гонором и дурным воспитанием, — сообщает она. — Трудно было представить себе город, настолько лишенный правил хорошего тона. Такой я ее полюбила, городом без правил, а с одним лишь только правилом — держись петухом. И я стала держаться петухом».