6 апреля 2017 года исполняется 205 лет Александру Ивановичу Герцену… В Украине его творчество не слишком популярно, а с пониманием его идей дело обстоит и вовсе плохо, к тому же их смысл был сильно искажён в своё время большевиками. Сейчас с пониманием Герцена не лучше: если в советское время его считали чуть ли не «первым большевиком», то несколько лет назад какие-то «умники» поименовали «основоположником русской либеральной традиции». Хотя любой, кто дал себе труд сколько-нибудь внимательно почитать работы Герцена, знает, что он с нескрываемой враждебностью относился к так называемым либерал-буржуазным ценностям и часто весьма язвительно издевался над оными, а идеология Герцена была скорее своеобразной формой анархо-коммунизма или чем-то в этом роде. И вообще, мирового уровня многогранные явления, к коим, несомненно, относится Александр Иванович Герцен, однозначному определению никогда не поддаются…
Нынешняя молодёжь в Украине слабо представляет, кто такой Герцен, а разницы между декабристами и октябристами не понимает вовсе. На родине Герцена, в России, положение едва ли сильно отличается.
Один весьма уважаемый историк как-то поведал, что в Украине долго не включали статью о Герцене в исторические словари, поскольку он, дескать, в Украине не бывал… «Хуторянствуем», панове?! Ведь Герцен был одним из немногих русских интеллектуалов, кто ещё в середине ХІХ века заявил, что Украина должна сама решать: остаться в составе России, объединиться с Польшей или стать независимой. Из-за этого у Герцена были серьезные трения с русскими и польскими революционерами и эмигрантами.
Лучше осведомлено о Герцене среднее и старшее поколение, прошедшее советскую школу. Советская идеология утверждала: «декабристы разбудили Герцена» (Ленин), который, будучи в эмиграции и издавая газету «Колоколъ», ударил в набат и «поднял знамя революции» (снова Ленин), «подошёл к диалектическому материализму и остановился перед историческим материализмом» (опять Ленин), обратил «свои взоры не к либерализму, а к Интернационалу…, которым руководил Маркс» (и снова Ленин)…
Всё это далеко не так, кроме того, что Герцена «разбудили декабристы». Он «поднял знамя революции», но не во имя кровавого психоза. Будучи материалистом и гегельянцем, он автоматически был «материалистическим диалектиком». Первый Интернационал – это далеко не только марксизм, там были анархисты, прудонисты, бакунисты, бланкисты, а Маркс часто там играл далеко не «первую скрипку». Герцен и Маркс были яростными противниками. Герцен интересовался Интернационалом, но в другом смысле, нежели Маркс и Ленин. Наконец, уже после смерти сначала Герцена, а затем Маркса Энгельс признал, что в споре с Марксом во многом прав был Герцен.
Беллетристики Герцена касаться не будем, кроме автобиографического романа «Былое и думы». Нас интересует Герцен как борец, скиталец, странствующий философ, публицист, один из величайших социальных мыслителей не только России, но и мирового масштаба. Даже среди российских «штатных герценоведов» мало кто сможет что-то сказать об историософии, тем более о футурологии Герцена, хотя в его наследии есть поражающие откровения на эту тему.
Но обо всём по порядку…
Истоки
По происхождению Герцен принадлежал к родовитой и богатой семье Яковлевых. Дом в Москве по адресу Тверской бульвар, 25, где он родился и провёл детство, по сей день сохранился, и там сейчас расположен Литературный институт им. А. М. Горького. Александр Герцен родился 6 апреля (25 марта по старому стилю) 1812 года – в год Отечественной войны. На фамилию Яковлев прав у ребёнка не было: незаконный сын Генриетты-Луизы Гааг и Ивана Алексеевича Яковлева официально числился «воспитанником», а фамилия Герцен означала «дитя сердца» (от немецкого «herz»). Такое положение повлияло на формирование личности. Отец часто напоминал Александру и его матери, которую на русский манер звали Луизой Ивановной, об их «ложном положении», что вело к отчуждению. Александр как-то порывался уйти из дома, после чего отец прекратил свои «разговорчики». Впрочем, он по-своему заботился о сыне: нанимал ему учителей и с восьми лет устроил на службу в Московскую экспедицию Кремлёвского строения. Последнее весьма забавно напоминает модные нынче «должности» типа «офис-менеджер по мерчандайзингу». Александру нужно было долго числиться на службе, чтобы получить дворянство, а с ним -- гражданские права.
На Герцена повлияли личность отца, обстановка дома, его посетители и Отечественная война 1812 года. Иван Алексеевич Яковлев вышел в отставку в чине капитана лейб-гвардии Измайловского полка, много лет провёл за границей, знал европейские языки. В доме была богатая библиотека из французских, немецких и русских книг. Семья не успела уехать из горящей Москвы и попала под оккупацию французов. Александру Герцену было всего полгода от роду. В сентябре 1812 года Иван Яковлев был принят Наполеоном, который просил доставить письмо императору Александру І в обмен на безопасную эвакуацию его и семьи. Иван Алексеевич держался достойно. После передачи письма представителям царя Яковлев некоторое время даже находился под подозрениями в измене, но они были сняты, а сам он отмечен за патриотизм.
В доме бывали герои войны: легендарный М. Милорадович, который участвовал ещё в походах Суворова, лишившийся в войне ноги боевой генерал А. Бахметев. Вместо сказок и колыбельных Александр слушал рассказы о пожаре в Москве, Бородинском сражении, о Березине, взятии Парижа. Так наполовину немец Герцен стал русским патриотом.
Герцен овладел французским и немецким, читал Пушкина, Рылеева, Шиллера, Вольтера, увлекался историей, особенно Французской революции. В отрочестве подружился на всю жизнь со своим дальним родственником Николаем Огарёвым, младшим его на 2 года.
Духовным рубежом для Герцена было восстание декабристов 14 декабря 1825 года, которое открыло уже не книжный, а настоящий, широкий и жестокий мир. Позднее Герцен с Огарёвым на могиле декабристов на Воробьевой горе в Москве произнесут свою знаменитую клятву: пожертвовать жизнь в борьбе за дело свободы.
В 1829 г. Герцен поступил на физико-математический факультет Московского университета. Вокруг него образовался кружок (в который входили Н. Огарёв, Н. Кетчер, Е. Корш и другие), где обсуждались идеи Сен-Симона, Французская революция 1830 г., Польское восстание 1930-31 гг.
Герцен делает первые опыты в философии и литературе.
Арест, ссылки, трагедии, скитания
Защитив диссертацию по астрономии, Герцен в 1833 г. с серебряной медалью окончил университет. Служил в Московской экспедиции Кремлёвского строения. Работал над научными статьями и художественными произведениями, планировал вместе с единомышленниками издавать журнал.
В июле 1834 г. Герцен был арестован по подозрению в распевании песен, порочащих царскую фамилию. Подозрение не подтвердилось, но при обыске у Герцена и Огарёва были найдены письма, которые охранка Николая І посчитала опасными. В материалах следствия Герцен характеризовался как «молодой человек пылкого ума и хотя в пении песен не обнаруживается, но из переписки с Огарёвым видно, что он смелый вольнодумец, весьма опасный для общества». Во время длительного ареста в Крутицких казармах Герцен занимался упорной литературной работой.
В апреле 1835 г., с обязательством служить на государственной службе под присмотром местного начальства, Герцен был сослан в Пермь, а затем в Вятку, где окунулся в «заскорузлую» жизнь провинциальной «элиты». Позднее в «Записках одного молодого человека» под видом вымышленного города Малинова он так описывал жизнь Вятки: «Утром Малинов на службе; в два часа Малинов ест очень много и очень жирно… После обеда Малинов почивает, а вечером играет в карты и сплетничает… Жизнь наполнена, законопачена, и нет ни одной щёлки…». В 1837 г. Вятку посетил наследник престола в сопровождении поэта В. Жуковского, по ходатайству которого Герцена перевели во Владимир, где он служил в канцелярии губернатора. Из Владимира Герцен тайно ездил в Москву к невесте Наталье Захарьиной, которая доводилась ему двоюродной сестрой. В мае 1838 г. они обвенчались во Владимире. В 1839-52 гг. у них родилось четверо детей.
В 1839 г. с Герцена сняли полицейский надзор, разрешили посещать Петербург и Москву. Он становится сотрудником знаменитого журнала «Отечественные записки», публикует под псевдонимом «Искандер» свою беллетристику, которая пользуется успехом читателей. Входит в круг таких людей, как В. Белинский, Т. Грановский, И. Панаев, В. Боткин, П. Анненков. В 1840 г. было перлюстрировано письмо Герцена, в котором говорилось о «душегубстве» петербургского будочника. Разгневанный Николай І приказал выслать его в Новгород без права въезда в столицы. Только в июле 1842 г., выйдя в отставку в чине надворного советника, Герцен вернулся в Москву. Работал над циклом статей о соединении философии с реальной жизнью под названием «Дилетантизм в науке» (1843) и прозой.
В России разгорелась знаменитая дискуссия между западниками и славянофилами, которая де-факто продолжается по сей день, в том числе в Украине. Герцен сочетает ярую приверженность западным ценностям с западными же идеалами социализма. В будущем, уже в Европе, он будет вынужден сильно изменить свои взгляды…
Реакция продолжала свирепствовать, негласный полицейский надзор за Герценом оставался, и не было гарантии, что не последует следующая ссылка. Отец Герцена к тому времени уже умер. Под предлогом необходимости лечения Герцен с женой, детьми и матерью в 1847 г. навсегда покидает Россию.
Многолетние скитания по Европе продолжались до самой смерти. Герцен подолгу жил в Италии, Франции, Швейцарии, Бельгии, Великобритании. Царская охранка пыталась всячески «достать» эмигранта, поэтому, чтобы не быть лицом без гражданства и иметь паспорт для свободного перемещения по Европе, он был вынужден принять гражданство одного из кантонов Швейцарии, пожертвовав некоторую сумму денег местной коммуне.
Европа тогда бурлила. Назревала революция 1848-49 гг. В Италии шла борьба за объединение раздробленной страны и национально-освободительная война против Австрии и Франции; Герцен стал свидетелем и даже немного участвовал в этих событиях, затем перебрался в Париж.
Состояние Герцена и его матери осталось в России и формально находилось под управлением некоей Московской сохранной казны, а реально – под негласным арестом царского правительства как собственность семьи эмигранта. Нужно было "вытянуть" из России средства для жизни и ведения борьбы. Будучи в Париже, пламенный социалист Герцен решил эту проблему просто конгениально при помощи финансового магната и «акулы мирового капитализма» барона Джемса Ротшильда. (Если кто «не в курсе», Ротшильд в ХІХ веке – это что-то вроде нынешнего Джорджа Сороса). Сначала Герцен предложил Ротшильду два билета сохранной казны (ценные бумаги). Ротшильд принял его лично, как известного родовитого русского. Финансовые дела тогда шли плохо, курс был скверным; Ротшильд, как и любой нормальный торгаш, предложил весьма невыгодные условия, но Герцен согласился. Это вызвало лёгкую улыбку сожаления у Ротшильда, который, несмотря на широкую известность Герцена как революционера, интеллектуала и публициста, принимал его за очередного «monsieur le comte russe» (месье русский граф), каковых тогда в Париже было много. Русские дворяне в Европе в припадке «русской дури» часто проматывали свои состояния, имения, усадьбы, крепостные «души»…
Для Ротшильда заработок был небольшим, но менталитет торгаша сработал и «коготок увяз». По первым двум билетам деньги были немедленно уплачены. Когда сохранной казне были предъявлены следующие билеты на значительную сумму с «endossement au porteur» (передаточная подпись на предъявителя) матери Герцена в пользу Ротшильда, оплата произошла с большим трудом, а поверенный Ротшильда в России сообщил о фактическом аресте активов семьи по политическим мотивам. Ротшильд считал себя финансовым королём Европы, равным царствующим особам, посему его это сильно разозлило, а Герцена он «зауважал» и стал называть уже не «prince russe» (русским князем), а «бароном», дабы показать, что Герцен таки достоин разговаривать с финансовым бароном Ротшильдом. Правда, неизвестно, кто «круче» в смысле знатности – русский князь или европейский барон…
Ротшильд взял снисходительное шефство над эмигрантом: по его совету Герцен вложил вырученные деньги в ценные бумаги и гостиницу, что давало неплохой доход. Герцен с юмором писал в «Былом и думах»: революционный шаг, «развязавший меня с Россией, погрузил меня в почтенное сословие консервативных тунеядцев, познакомил с банкирами и нотариусами, приучил заглядывать в биржевой курс – словом, сделал меня западным «rentier». Он с едким сарказмом пишет о мелочности и рутине делового мира и западного буржуа. Герцен делает забавные зарисовки жизни, как теперь модно говорить, офиса финансиста: к Ротшильду, которого Герцен в шутку называет «царём иудейским», с благоговением толпятся «рядовые» капиталисты, владельцы заложенных под векселя состояний, истеричные биржевые игроки и прочие личности, ведущие паразитический образ жизни; по мановению руки «царя финансов» решаются судьбы капиталов и людей…
И вот пришёл черёд решающей финансовой битвы с русским царизмом, в которой Герцен использовал барона Ротшильда в качестве «оружия стратегического назначения». Герцен предложил барону выкупить всё состояние семьи до остатка. Доверенный Ротшильда предъявил в России ценные бумаги с передаточными записями, но ему было отказано, мотивируя «высочайшим соизволением». Это обозлило Ротшильда окончательно: Николай І, конечно, государь-император Всея Руси, но барон Ротшильд – финансовый император Всея Европы и не привык, чтобы его «держали за пацана». С учётом сложности и затратности «решения вопроса» он предложил Герцену пятипроцентную комиссию. Усвоив «буржуйские» правила игры, Герцен для порядка поторговался, хотя в душе смеялся над всем этим – он согласился бы даже на 15%, ибо понимал, что вытянуть деньги из царизма – это безнадежное дело. Герцен и Ротшильд сошлись на 4,5%. Ротшильд написал гневное письмо, в котором пригрозил, что если проволочки с уплатой не прекратятся, то он предаст дело гласности, чем создаст огромнейшие проблемы царскому правительству, которое тогда хлопотало о размещении нового займа в ведущих банкирских домах Европы. Тон письма был резким и настойчивым. Так набиравшая силу финансовая власть показывала свою силу старой и дряхлой власти династической. Представитель Ротшильда в России, используя это письмо, сумел «построить» царское правительство и лично царя-батюшку. Герцен получил свои деньги, а барон Ротшильд, кроме своих скромных процентов, обрел славу человека, который "взял к ногтю" самого государя-императора России.
Так «акула капитализма» барон Джемс Ротшильд послужил делу революции в России. Александр Герцен вел образ жизни достойный, но скромный. В континентальной Европе после революции 1848 г. свирепствовала реакция. В 1852 г., когда он уже воспринимался как первая фигура русской эмиграции, Герцен перебрался в Лондон. Вырученные из России деньги и доходы от своих капиталов, размещённых в Европе, он вкладывал в созданную им Вольную русскую типографию, а также в издание своих знаменитых газеты «Колоколъ» и альманаха «Полярная звезда». Часто он финансово поддерживал русских, французских, польских, итальянских, немецких и других эмигрантов.
Перед этим в 1850-52 гг. Герцена преследовала череда личных драм: гибель в кораблекрушении матери и младшего сына и смерть жены от родов. И ещё одну социальную трагедию он принял как личную – провал революции 1848 года… Это событие, а также мещанский дух Европы заставил западника и социалиста Александра Герцена существенно изменить свои идеалистические взгляды, сформированные по книжкам в России.
Революционный взрыв
Пример революции 1848 г. хорошо показывает, что постулаты о буржуазно-демократических и пролетарско-социалистических революциях, об обязательной демократчности буржуазии и капитализма, о непременном тоталитаризме социализма и пролетариев и прочая давно пора «сдать в утиль». Подробнее эта тема рассматривалась в материале «Русская революция: развенчание мифов. Посвящается дню 8 марта» (https://fraza.ua/analytics/08.03.17/257749/russkaja-revoljutsija-razvenchanie-mifov-posvjaschaetsja-dnju-8-marta-.html).
Согласно сложившимся мифам, революция 1848 г., как и 1830 г., считается буржуазно-демократической. Её называют также «весной народов» из-за всплеска национального самосознания народов Европы и национальной борьбы – освободительной (Польша, Чехия, Венгрия, Италия) и объединительной (Германия, Италия). В отличие от локальной и вполне буржуазной революции 1830 г. революция 1848 г. была, во-первых, общеевропейской: вспыхнув в Париже, она распространилась по ряду стран, что подтверждает не только поверхностные взгляды о классовой и национальной борьбе, но и более «тонкие материи» об обществе как энергоинформационной общности и о «биоморфогенных» полях, но это отдельная тема. Во-вторых, революция началась как общедемократическая требованиями уничтожения власти короля Людовика-Филиппа и вообще монархии, проведения земельной реформы, введения республиканского строя, всеобщего избирательного права и пр., но были антибуржуазные, антикапиталистические лозунги, ибо именно крупный капитал, которому республика с демократией особо и не нужны, был опорой «июльской монархии» Людовика-Филиппа. Поэтому, в-третьих, революцию поддержали крестьяне и мелкая буржуазия, а средняя требовала срочных реформ во избежание революции. Но, в-четвёртых, важнейшей движущей силой были рабочие, пролетарии и люмпен, а посему революция была в значительной степени пролетарской -- как во Франции, так и частично в других странах. Более того, в-пятых, в ходе революции во Франции выдвигались социалистические лозунги, а главное – имела место пусть и неудачная, но попытка провести масштабные социалистические реформы. В-шестых, нарастание хаоса и ряд социальных реформ привели к тому, что буржуазия перешла на сторону реакции, мещане, лавочники и прочая мелкая буржуазия Парижа вместе с Национальной гвардией подавили восстание пролетариев, а к власти пришел авторитарный режим «принца-президента» Луи Наполеона Бонапарта, который в 1851 г. совершил переворот, распустил парламент и объявил себя императором Наполеоном ІІІ. Таким образом, демократическая революция, социальной базой которой, в первую очередь, были пролетарии, прошла неудачный этап социалистических реформ и окончилась антидемократической буржуазной контрреволюцией. Это ломает расхожие стереотипы и не даёт достаточно оснований считать революцию такой уж буржуазной, а тем более демократической.
Вкратце драматургия была такой. «Голодные» 1840-е годы в Европе ознаменовались неурожаями в 1845-47 гг. и мировым промышленным кризисом в 1847 г. Во Франции, которую называют «матерью революций», в оппозиции к монархии находились рабочие, крестьяне и часть буржуазии. Ряд неуклюжих действий королевской власти, включая расстрел демонстрации, привёли к социальному взрыву в Париже: 22-24 февраля восставшие городские низы во главе с буржуазными радикалами и социалистами, к которым присоединилась Национальная гвардия, свергли монархию и объявили республику. Во Временное правительство вошли девять республиканцев и два социалиста – Луи Блан и рабочий Александр Альбер. По стране создавались рабочие союзы. Под давлением масс были приняты меры по улучшению жизни трудящихся: было декретировано «право на труд», а для безработных созданы «les ateliers nationaux» – национальные мастерские общественных работ. Эта формула Шарля Фурье, воспринятая Бланом и демократами, была популярна в массах, а Пьер Жозеф Прудон считал её «истинной и единственной формулой февральской революции» и заявлял: «Дайте мне право на труд, и я оставлю вам собственность». Забавно, но «глубочайшие идеи» о «социальном партнёрстве», «конвергенции», «солидаризме» и прочая, по сути, сводятся к этой идее, а Рузвельт преуспел в выведении США из кризиса именно «общественными работами».
Консерваторы из правительства, коих было большинство, делали всё, чтобы эту идею дискредитировать, что усугублялось общим хаосом и нехваткой денег. Был введён 45-процентный налог на всех собственников, включая крестьян. Крупные землевладельцы настраивали крестьян против революционного Парижа: «Ваши деньги идут на содержание бездельников, которые не хотят трудиться». На выборах в Учредительное собрание большинство получили умеренные республиканцы, главным образом врачи, адвокаты, журналисты, инженеры, чиновники, т. е. «интеллигенческие демократы». Полная аналогия с несостоявшейся «учредилкой» в России 1917 года или со «съездом народных депутатов» при Горбачёве!
Обстановка в Париже становилась всё более напряжённой, проходили непрерывные забастовки и манифестации под влиянием социалистов-радикалов, в частности Огюста Бланки. 22 июня были распущены национальные мастерские. Это взорвало ситуацию. С 23 по 26 июня рабочие под лозунгами «Отмена роспуска национальных мастерских!», «Долой национальное собрание!», «Хлеба или свинца!», «Свинца или работы!» вели кровавые бои с Национальной гвардией, к которой примкнуло ополчение из мелкой буржуазии – лавочники, ростовщики, рантье и пр. После подавления революции были свёрнуты все демократические и социальные преобразования, закрыты радикальные газеты, клубы, общества, осталось только всеобщее избирательное право. В декабре прошли выборы президента, на которых подавляюще большинство, включая рабочих, крестьян, мелкую буржуазию, избрали племянника Наполеона -- Луи Наполеона Бонапарта, которого называли «маленьким племянником большого дяди» и надеялись, что он наведёт порядок. Это была типичная «тяга к твёрдой руке» после хаоса.
Начало революции застало Герцена в Италии, где также была революционная эйфория. В Париж он вернулся в апреле и стал свидетелем кровавого психоза в июне: женщины и дети строили баррикады, которые уничтожались артиллерией вместе с защитниками; толпы городской бедноты, часто пьяной, бросались на орудия; подростки вспарывали штыками животы противникам; противоположная сторона отвечала тем же, тюрьмы были переполнены, казнили без суда и следствия; в Париже вспыхнула холера, тысячи людей умирали в камерах, где даже не убирали нечистоты; особой жестокостью отличались не войска, а ополчение из буржуазии и наёмники из люмпенов, офицерам гвардии и полиции даже приходилось их останавливать. Герцена поразила патологическая жестокость, с которой французы бросались друг на друга и которую невозможно рационально объяснить только «классово-антагонистическими противоречиями».
Герцен вспоминает, как его и П. Анненкова захватил патруль торгашей-лавочников в косо сидящей униформе и повёл в казематы, откуда было мало шансов вернуться живыми. По дороге им встретился депутат парламента Алексис де Токвиль – тот самый, который возвышенно восхвалял демократию в Америке и которого у нас до сих пор любят цитировать. Русские обратились к знаменитому интеллигенту за помощью, как иностранцы, не имеющие отношения к беспорядкам. Герцен ехидно пишет, что месье де Токвиль в ответ отпустил либеральную пошлость о том, что законодательная власть не имеет права указывать исполнительной. Спас Герцена и Анненкова офицер полиции, который прогнал «активистов среднего класса», а русским посоветовал побыстрее убираться, пока живы-здоровы, и даже дал провожатого-полицая для защиты от озверевшей «буржуазно-демократической контры».
Разочарования, размышления, переосмысление
Итак, Герцен, который по книжкам в России сформировался как западник и социалист, резко меняет свои взгляды. Это удел многих славянских интеллектуалов, которые идеализировали Запад в своих иллюзиях о нём, а столкнувшись с западными реалиями, испытывали разочарование. Впрочем, Герцен, конечно, не превратился в антизападника, славянофила и антикоммуниста.
Герцена поразил мещанский и торгашеский дух западного общества, особенно мелкой буржуазии, т. е. того самого «среднего класса», который еще недавно от большого ума объявили «гегемоном социального прогресса». Капиталистическое накопление и эксплуатацию он называет «цивилизованным людоедством». В работе «С того берега» (1847-50) он признаёт, что «человек серьёзно делает что-нибудь только тогда, когда делает для себя», но справедливо отмечает, что в экономическом смысле «мелкий собственник – худший буржуа из всех». И уж совсем глупо считать «средний класс» пламенным борцом за свободу и справедливость, ибо, как справедливо пишет Герцен, «мещане сыты, их собственность защищена, они и оставили свои попечения о свободе, о независимости; напротив, они хотят сильной власти, они улыбаются, когда им говорят, что такой-то журнал схвачен, что того-то ведут за мнение в тюрьму… <они. – Авт.> равнодушно идут мимо, они заняты, они торгуют, они семейные люди». Буржуазия «была минутно хороша как отрицание» феодализма и абсолютизма в Европе, «как отстаивание себя». Но не более того. «Правилами политической экономии <буржуазными отношениями. – Авт.> нельзя заменить догматы патриотизма, предания мужества, святыню чести» («Письма из Франции и Италии», 1847-52). Герцен ехидно замечает, что торгаш может поговорить о свободе и справедливости, но не более – нужно бежать в лавку, торговать, обвешивать, обманывать, эксплуатировать наёмных работников. В этом с западником и социалистом Герценом соглашаются православный славянофил Фёдор Достоевский и консерватор Константин Леонтьев. Если в свете «новых веяний» русская социальная мысль вышла из моды, можно обратиться к западной: в оценках буржуазного психотипа Запада с Герценом вполне согласились бы, например, консерваторы и «реакционные романтики» Фридрих Ницше и Хосе Ортега-и-Гассет, а также марксисты Герберт Маркузе и Эрих Фромм. Фромм в своём бестселлере «Бегство от свободы» на основе глубокого анализа показал, что по своим морально-психологическим параметрам «средний класс» – это отнюдь не «надежда социального прогресса», а, напротив, основа как фашизма, так и приспособленчества и потребительского общества.
Но Герцен был категорически не согласен и с постулатом о пролетариате и рабочем классе как гегемоне революции, социализма, «светлого будущего», а тем более – обретения высшего смысла человека. Он замечает: «Мещанство – идеал, к которому стремится, подымается Европа со всех точек дна… Работник всех стран – будущий мещанин… Будь пролетарий побогаче, он и не подумал бы о коммунизме».
Симпатии Герцена всё же на стороне пролетариата: «Либералы всех стран, со времени Реформации, звали народы на низвержение монархически-феодального устройства во имя равенства, во имя слёз несчастного, во имя страданий притеснённого, во имя голода неимущего… Они опомнились, когда из полуразрушенных стен явился – не в книгах, не в парламентской болтовне, не в филантропических разглагольствованиях, а на самом деле – пролетарий, работник с топором и чёрными руками… спросил… где же его доля во всех благах, в чём его свобода, его равенство, его братство. Либералы удивились дерзости и неблагодарности работника, взяли приступом улицы Парижа, покрыли их трупами и спрятались… за штыками осадного положения, спасая цивилизацию и порядок! <речь о революции 1848 г. – Авт.>» («С того берега»). Так Герцен справедливо клеймит брехливую либерал-буржуазную демократию, и в этом он очень русский…
Кстати, возникает аналогия с нашей ситуацией: истеричный и лукавый «революционизм» на тему развала советской тоталитарии привёл также к развалу науки, технологий, образования, культуры, морали, а на оставшейся «помойке» буйно расцвел ещё более уродливый даже по сравнению с «совдепией» социо-экономический и морально-психологический уклад.
Герцен пишет: «Всего вероятнее, что действительная борьба богатого меньшинства и бедного большинства будет иметь характер резко коммунистический… Пролетарий будет мерить ту же меру, которую ему мерили. Коммунизм пронесётся бурно, страшно, кроваво, несправедливо, быстро. Середь грома и молний, при зареве горящих дворцов, на развалинах фабрик и присутственных мест явятся новые заповеди, крупно набросанные черты нового символа веры… Современный государственный быт со своей цивилизацией погибнут – будут, как учтиво выражается Прудон, ликвидированы. Вам жаль цивилизации? Жаль её и мне. Но её не жаль массам, которым она ничего не дала, кроме слёз, нужды, невежества и унижения» («Письма из Франции и Италии»).
Так Герцен предсказал катаклизмы ХХ века, которые коснулись России, Запада и всей планеты. Впрочем, западная цивилизация, падение которой предсказывал Герцен, пока устояла, но сделала это путём частичного «введения социализма» (Ленин), перенесения за пределы «развитого мира» в «третий мир» наиболее жестоких форм эксплуатации и деградации человеческих и природных ресурсов, что, похоже, грозит ещё более страшными катастрофами в ХХІ веке. А ведь Герцен вопрошал: «Как вы уговорите работника терпеть голод и нужду, пока исподволь переменится гражданское устройство? Как вы убедите собственника, ростовщика, хозяина разжать руку, которой он держится за монополии и права?» Герцен прав ещё в одном: цивилизация идёт не к росту интеллектуального и эмоционального уровня толпы к высшему призванию человека, а путём низведения психо-духовных стандартов к плебейскому уровню толпы, т. е. устойчивость и рост цивилизации идёт за счёт «опускания» общей культуры.
«Русский социализм» по Герцену
Будучи в молодости воспитанным на французском утопическом социализме, Герцен уже в Европе столкнулся с тем, что «сенсимонизм и фурьеризм исчезли и явился социализм коммунизма, т. е. борьбы на смерть, социализм Прудона»… Но более всего материалиста и атеиста Герцена поразил приземлённо-материальный, даже мещанский характер теории и практики социализма в Европе. Он пишет: «Обыкновенно думают, что социализм имеет исключительной целью разрешение вопроса о капитале, ренте и заработной плате, т. е. об уничтожении людоедства в его образованных формах. Это не совсем так. Экономические вопросы чрезвычайно важны, но они составляют одну сторону целого воззрения, стремящегося… уничтожить… всё монархическое и религиозное – в суде, в правительстве, во всём общественном устройстве и, всего более, в семье, в частной жизни, около очага, в поведении, в нравственности… Восстание в Лионе 1832 <ошибка; восстания были в 1831 и 1834 гг. – Авт.> носит в себе совершенно новый характер, кровь льётся не из религиозного разномыслия, не из политического устройства – из вопроса работы и возмездия» («Письма из Франции и Италии»). Герцен ссылается на пламенного революционера из низов времён Французской революции Франсуа Ноэля, известного как Гракх Бабёф, который предупреждал, что переворот должен дотронуться «не до форм, а до сущности, до нервной пульпы гражданских обществ». «Реальный» социализм в ХХ веке потому и не стал таковым, что делал упор главным образом на «изменение социально-экономического строя», он априори не мог решить глубинно-психологическую проблему, часто даже не понимал этого. Попытки русских большевиков и китайских маоистов «воспитать нового человека» методами тупого вдалбливания псевдокоммунистических догм и «культурных революций» в сочетании с фашистским террором были преступным идиотизмом. Например, насаждавшаяся «пламенная любовь к политбюро ЦК КПСС и лично Леониду Ильичу» не имела ничего общего с идеалом коммунизма как таковым. В итоге победили не «идеалы», а гедонизм, потребительство и мещанство, о чём, кстати, ещё в 1930-х предупреждал Бердяев: когда революционно-религиозная энергия иссякнет, наступит шкурничество, что и произошло.
Разочаровавшись в западной демократии и социализме, Герцен, который недавно вырвался из кондовой русской азиатчины, обращается к социальной практике России и формулирует оригинальные, хотя и спорные социалистические взгляды, опираясь на такие явления, как крестьянская община и работничья артель. «Мы русским социализмом называем тот социализм, который идёт от земли и крестьянского быта… от общинного владенья и общинного управления, – и идёт вместе с работничьей артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм…» («Порядок торжествует», 1866-67).
Герцен пишет: «Сельская община представляет собой… общественную единицу, нравственную личность… община является собственником и объектом обложения; она ответственна за всех и за каждого в отдельности, а потому автономна во всём, что касается её внутренних дел. Её экономический принцип -- полная противоположность знаменитому положению Мальтуса: она предоставляет каждому без исключения место за своим столом. Земля принадлежит общине, а не отдельным её членам; последние же обладают неотъемлемым правом иметь столько земли, сколько её имеет каждый другой член общины… Вследствие этого сельский пролетариат в России невозможен. Каждый из владеющих землёю в общине, то есть каждый совершеннолетний и обложенный податью, имеет голос в делах общины. Староста и его помощники избираются миром…» («Россия», 1849). О работничьей же артели Герцен пишет так: «Артель – лучшее доказательство… естественного, безотчётного сочувствия славян с социализмом… Артель вовсе не похожа на германский цех, она не ищет ни монополии, ни исключительных прав, она не для того собирается, чтоб мешать другим, она устроена для себя, а не против кого-либо. Артель – соединение вольных людей одного мастерства на общий прибыток общими делами…» («Крещёная собственность», 1853).
В ХІХ веке община, кроме России, например, была в Болгарии, Сербии и Черногории и называлась «задруга». По Герцену она не сохранилась в Европе, ибо «германская община пала, встретившись с двумя социальными идеями, совершенно противоположными общинной жизни: феодализмом и римским правом» («Россия»).
Герцен справедливо критикует Запад: «Мир западный утратил своё общинное устройство; хлебопашцы и несобственники были принесены в жертву развитию меньшинства…». В этом он очень русский, но это русский западник, который здесь же признаёт достижения Запада: «Зато развитие дворянства и горожан было велико и богато. Оно имело рыцарство с его высоким понятием независимой личности и среднее состояние <средний класс. – Авт.> с его непреклонной идеей права, оно имело искусство и литературу, науку и промышленность, наконец, реформацию и революцию». В итоге: «англосаксонские народы освободили личность, отрицая общественное начало, обособляя человека»; их свобода основана на «вежливой антропофагии»; «Европа не разрешила антиномии между личностью и обществом», что в терминах Маркса звучит как противоречие между общественным характером производства и частным характером присвоения, которое имеет даже не социально-детерминированные, а экзистенциальные корни; но плюс Европы в том, что «она поставила себе задачею это разрешение».
Но Герцен весьма критически относится к патриархальному социализму славян, чего «в упор не замечали» его критики, включая Маркса. Герцен пишет: «Человек, привыкший… полагаться на общину, погибает, едва лишь отделится от неё; он слабеет, он не находит в себе ни силы, ни побуждений к деятельности: при малейшей опасности он спешит укрыться под защиту… матери, которая держит… в состоянии… несовершеннолетия и требует пассивного послушания». Здесь возникает аналогия со взглядами Фромма о «матрицентричной инфантильности», Фрейда о «регрессе на оральную фазу либидо» и Грофа о стремлении вернуться на дородовую матрицу беззаботного симбиоза с матерью, причём эти процессы носят преимущественно бессознательный характер.
Кстати, именно здесь корни стадного советского коллективизма, а не в западном марксизме. Ведь корни большевизма нужно искать не в двух-трёх строчках «Манифеста Коммунистической партии» Маркса, что антинаучно, а в психологии масс, причем хуже всего это «доходит» до «дипломированных мыслителей» из числа философов, историков…
Герцен продолжает: «В общине слишком мало движения… нет конкуренции, нет внутренней борьбы, создающей разнообразие и движения» («Россия»). И далее: «Община поглощает личность и… не совместима с её развитием… Всякий неразвитой коммунизм подавляет отдельное лицо… Но… русская жизнь находила в себе средства отчасти восполнить этот недостаток… образовала рядом с неподвижной, мирной, хлебопашенной деревней подвижную общину работников – артель или военную общину казаков… Ни в коммунизме деревень, ни в казацких республиках мы не могли бы найти удовлетворения нашим <социалистическим. – Авт.> стремлениям» («Крещёная собственность»). Герцен ищет путь, как «сохранить общину и освободить личность, распространить сельское и волостное self-government <самоуправление. – Авт.> на города, на государство в целом, поддерживая при этом национальное единство, развить частные права и сохранить единство земли» («Старый мир и Россия», 1854).
Итак, по Герцену, «мучительная задача» социализма состоит в том, чтобы «снять противуречие»: «сохранить независимость британца без людоедства и развить личность без утраты общинного начала». Хотя большевики называли себя "последователями Герцена", его идеи так и «не дошли» до «строителей коммунизма» ХХ века, из-за чего эта затея привела к социальным кошмарам, а затем провалилась.
Маркс contra Герцен: «битва титанов»
Такие взгляды привели к острому конфликту Герцена с рядом революционеров и социалистов. Да не с кем-нибудь, а с «самими» Марксом и Энгельсом! Конфликт был не только идейным, но и «перешёл на личности»: Маркс называл Герцена «мелкобуржуазным эмигрантом», «социал-дилетантом» и «реакционером»; Герцен называл Маркса и Энгельса «бургграфами революции», а их сторонников – «марксидами». При всем уважении к «бородатым классикам», приходится признать, что Маркс и Энгельс здесь выглядели весьма неприглядно, а Александр Иванович Герцен – благородно. Герцен лично с Марксом и Энгельсом никогда не встречался, конфликт был заочным через печатные издания и общих знакомых. Советская идеология его замалчивала, ибо большевики числили себя «марксистами» и «герценистами» одновременно, что само по себе глупо.
Первым серьёзным идейным разногласием были абсолютно разные трактовки революции 1848 г., изложенные в работе Герцена «С того берега» (1850) и в цикле статей Маркса в «Новой Рейнской газете» (1850), которые только после его смерти вышли отдельной книгой «Классовая борьба во Франции» (1895).
По Энгельсу, труд Маркса был «первой попыткой… на основе… материалистического понимания объяснить определённую полосу истории, исходя из данного экономического положения». Подчёркивая научную выверенность и объективность выводов, Маркс доказывает закономерность и неизбежность революции как необходимой формы общественного прогресса. Книга Герцена исповедальная, с «элементом лирическим»; в ней – диалоги, споры с оппонентами и самим собой, критика прежних верований, предупреждение об отсутствии готовых решений, готовность многое пересмотреть.
Герцен говорит о кризисе либерал-буржуазной демократии, её ограниченности и лживости, ищет антибуржуазные формы сознания. Действительно, в современной «капиталистической мироэкономике» (И. Валлерстайн) благами либерал-буржуазной демократии пользуется всего-то около миллиарда населения планеты, всем остальным предложена «почётная» роль обслуживать «золотой миллиард», что делает такую систему весьма похожей на «демократию» Древней Греции, где полмиллиона рабов обслуживали девяносто тысяч «демократов», и это только с примитивной экономической точки зрения. С экзистенциальных же позиций, например, решение вопроса о смысле существования человечества во Вселенной «простым» или даже «конституционным» большинством с опорой на «демократический» учёт плебейских прихотей и похотей мещанской толпы – это не просто бред, но и грядущая планетарная катастрофа!
Солидаризируясь с Герценом, Маркс отбрасывает буржуазную демократию. Если в «Манифесте Коммунистической партии» (1848) говорится о «завоевании демократии» путём превращения пролетариата в «господствующий класс», то в статьях 1850 г. Маркс говорит о превращении пролетариата в «господствующий класс» путём «диктатуры пролетариата». Что в системе координат Маркса вполне логично вытекало из революции 1848 г. во Франции: будучи движущей силой революции, пролетариат не получил политической власти, а делегировал её буржуазной демократии, которая оказалась слабой и неспособной провести социо-экономические реформы для обеспечения неотъемлемых человеческих прав пролетариев, а затем превратилась в буржуазную диктатуру и утопила в крови пролетариат.
Оценки революции у Герцена и Маркса диаметрально противоположны. У Герцена революция – это трагедия, кошмар, братоубийство. У него стоит перед глазами картина: раненый на носилках на улице Парижа зажимает рукой рану, из которой сквозь пальцы течёт кровь… Герцену всё равно, на чьей стороне воевал раненый. «Кровь лилась реками», а либералы и демократы, избранные всеобщей подачей голосов, «не нашли слова любви, примирения», чтобы предотвратить трагедию. Насилие и кровь порождают цепную реакцию насилия и крови. Герцен – едва ли не первый революционный мыслитель, поставивший вопрос об издержках революции. Революция – это также хаос и выпадение общества из нормального развития. Практика показывает, что революция – это чаще всего не прогресс, а регресс с неизвестным результатом, а потому – упаси Боже доводить дело до революции!
Маркса мысль о возможности предотвращения революции не занимала. Он утверждал непримиримое противоречие труда и капитала, которое можно разрешить только путём революции. В работе Маркса вообще нет места сентиментальности: он анализирует ход и закономерности классовой борьбы; революция для него – историческая необходимость, объективная реальность, естественная и неизбежная, как явление природы. Революции нужно приближать, готовиться к ним. Пролетариат должен вынести урок из революции 1848 г., обрести опыт классовых боёв. События революции втиснуты Марксом в рамки железных законов классовой борьбы: все политические группировки действуют согласно логике этой борьбы, классовых и экономических интересов и противоречий. Революция – это рычаг прогресса, жертвы, которые понесёт пролетариат (о других жертвах он даже не упоминает), окупятся завоеванием бесклассового общества.
Позицию Герцена бесклассовой не назовёшь – он на стороне пролетариата, убеждён в справедливости его требований, необходимости социальных преобразований, но он считает их заражёнными пороками классового общества. Герцен видел особенность рабочих не только в том, что они поют «Марсельезу» на баррикадах, но и в том, что они не способны отстоять, даже сформулировать свои требования, что они грабили, жгли дворцы и особняки, демонстрируя «французский бунт, бессмысленный и беспощадный». Герцен заключает, что революции не придерживаются научных схем, что быть пролетарием, готовым к революции, ещё не значит быть революционером, готовым к свободе, а «разнуздание дурных страстей» ведёт к кровавому психозу, несвободе и реакционной диктатуре, деградации, что показали все революции. Действительно, взгляд Герцена на революцию шире пролетарского – он общецивилизационный.
Такие заявления Маркс рассматривал как прямой вызов его учению о классе, который растёт на фабриках и заводах, связан с крупным производством, лишён собственности и предназначен в силу своих особенностей стать могильщиком классового общества.
Неприятие западного социализма, повторимся, заставляет Герцена повернуться к России, которая тогда была почти нетронутой буржуазной цивилизацией, в надежде выстроить «социализм от общинного владения и управления». Впрочем, как сказано выше, Герцен отнюдь не идеализировал крестьянство и общину, но Маркс истинную суть взглядов Герцена игнорировал. Маркс считал его идеи реакционной и вредной утопией, а класс мелких собственников – исторически отжившим, бесперспективным, способным лишь к расслоению, погрязшим в идиотизме деревенской жизни, непригодным к социальной перестройке общества. По Марксу и Энгельсу, община как отживший патриархальный институт был присущ всем народам и должен уничтожиться под натиском цивилизации. И, надо отдать должное, Маркс оказался прав: в России после аграрной реформы 1861 г., реформ Столыпина начала ХХ в. и раздела земли в 1917 г. общинные отношения начали уничтожаться, произошло имущественное расслоение крестьян и обострение социальных отношений на селе, а крестьяне оказались неспособными к осознанию и отстаиванию своих интересов. Что и привело к трагедии: можно обвинять большевиков в уничтожении крестьянства, но ведь и многомиллионное крестьянство оказалось неспособным противостоять кучке большевиков.
Особое недоумение вызывают обвинения Марксом Герцена в «имперском панславизме». Действительно, Герцен говорил о «свободной федерации славянских народов», центром которой могла быть Россия. Но эта мысль принадлежит отнюдь не Герцену. Такая идея тогда была весьма популярна во многих славянских странах. Но Герцен говорил о разрушении всех империй, в которые входили славянские земли, и лишь затем создании «славянского союза» на добровольной основе. Вожди пролетариата не признавали за национальной идеей самостоятельной роли, подчиняя её классовой борьбе. Национальные движения в Европе они оценивали с точки зрения пролетарской революции, разделяя на «революционные», «контрреволюционные», которые содействуют или мешают пролетарской борьбе. Именно поэтому Энгельс называл «революционными» поляков и венгров, которые боролись с империями, а «контрреволюционными», кроме русских, считал чехов и хорватов, которые по ряду причин поддерживали Австрию. Кстати, Энгельс отчасти был прав: в борьбе с экспансией поляков, которые не считали украинцев нацией как таковой, но активно боролись за своё национальное освобождение, украинцы Галичины поддерживали империю Габсбургов, за что были прозваны «тирольцами Востока» (об этом забавно писал Орест Субтельный), а посему в глазах Энгельса украинцы были «контрреволюционерами», а поляки «революционерами», хотя и угнетали украинское большинство Галиции. Реально же вожди пролетариата просто плохо понимали положение дел на Востоке.
На самом деле «революционная» польская и венгерская знать стремились сохранить крепостничество на своих землях. Напротив, правящая верхушка Австрии, включая императорскую фамилию, добивалась упразднения этого позорного явления, освобождения крестьян и наделения их землей, отобранной хотя бы частично у «революционных» панов. Естественно, что крестьяне Закарпатья и Галичины поддерживали «реакционного» австрийского цисаря, а не «революционных» местных панов, державших крестьян за «быдло». Маркс и Энгельс элементарно не понимали этих подробностей, а потому грубо ошибались. Но и гениям присущи ошибки…
Вражда Маркса к Герцену и русским часто принимала недопустимые формы. В начале 1855 г. в Лондоне был организован международный комитет с целью отметить годовщину революции 1848 г. Инициаторами были чартисты во главе с Эрнестом Джонсом. С чартистами Маркс сотрудничал, а с Джонсом дружил. Узнав, что членом комитета избран Герцен, Маркс пригрозил отказом от своего участия, убеждая с нецелесообразности объединения рабочих с «мелкобуржуазной эмиграцией», и попытался вытеснить Герцена из комитета. Но парадокс заключался в том, что в «революционной тусовке» Европы в то время Герцен был фигурой, не менее значимой, чем Маркс. Дошло до непристойности: в контролируемой Марксом газете «Morning Advertiser» одиозный русский эмигрант И. Головин опубликовал письмо о том, что «немецкий еврей» (!) Герцен не имеет права представлять демократическую Россию, причём Маркс даже не обратил внимание на то, что приведенный «эпитет» скорее относился к нему, чем к Герцену. За Герцена вступился чартист Джонс, который в газете «People's Paper» назвал Герцена выдающимся представителем России и «её пролетарских миллионов». 27 февраля 1855 г. в лондонском Saint Martin's Hall Герцен выступил с блестящей речью, был встречен овациями, а его популярность сильно возросла. Маркс и после этого не смирился, но поубавил пыл.
Несмотря на противоречия, Маркс и Энгельс пристально следили за публикациями Герцена, а его «Колокол» был для них важным источником информации о России. По ряду причин «бородатые классики» не любили русских, а Россию считали реакционной страной, причём, похоже, главным образом потому, что плохо её понимали. Но по мере того, как революционная волна в Европе после 1848 г. пошла на спад, они обратили внимание именно на Россию. Большое впечатление на Энгельса произвела работа Герцена «О развитии революционной мысли в России» (1851), в которой говорилось о росте недовольства в России, крестьянских бунтах, убийствах помещиков. Энгельс сделал вывод о скорой революции в России, хотя сам Герцен так вопрос не ставил, говорил о разобщённости бунтовщиков, а «ужасную бурю» предвещал в будущем. По мнению Маркса и Энгельса, революция, которую они «вычислили» по своим «железным формулам», должна была в России произойти неминуемо и послужить пролетарской борьбе в Европе. Падение крепостничества должно было произойти, по Марксу, только путём насилия, и тут дело даже не в кровожадности классика, а в том, что он оказался пленником собственной теории. Герцен призывает к мирному решению социального конфликта и пишет: «Каждое дело идёт не по законам отвлечённой логики, а сложным процессом эмбриогении. В помощь нашему <русскому. – Авт.> делу нужна мысль Запада и нужен его опыт. Но нам… не нужна его революционная декламация…». Маркса это просто бесило, но всё-таки он ошибся: антикрепостническая и аграрная революция в России была проведена царём Александром І сверху и довольно мирно.
Но Герцен тоже допустил «прокол». Поначалу он с восторгом встретил реформы и весьма одобрительно отзывался об Александре І в «Колоколе», чем вызвал очередную порцию обвинений в реакционности со стороны Маркса. Вскоре Герцен понял, что реформа ведётся за счёт крестьян, и выступил с гневным протестом. В отличие от «бородатых классиков» Герцен признавал свои ошибки и никогда не комплексовал по этому поводу.
Особое возмущение Герцена вызвало отношение Маркса к Михаилу Бакунину, которого Герцен называет своим «старым товарищем». Бакунин – это одна из самых любопытных и противоречивых фигур русской революционности: бывший артиллерийский офицер, бунтарь-анархист, один из идеологов народничества, активный участник революции 1848-49 гг. в Праге и Дрездене, за что был заключён в тюрьму в Германии, затем передан России, был в ссылке, бежал из Сибири через тайгу на Дальний Восток, оттуда через Японию и Америку вернулся в Западную Европу. Сотрудничал, даже дружил с Марксом, первым перевёл на русский язык «Манифест Коммунистической партии» и начал перевод "Капитала". Несмотря на это, в прессе, которую редактировал Маркс, появились сплетни о том, что Бакунин, мол, является агентом русского царизма. Герцена это просто взбесило: он никак не мог понять, как Маркс, «очень хорошо знавший Бакунина, который чуть не сложил свою голову за немцев под топором саксонского палача, выдал его за русского шпиона».
Бакунин постоянно ссорился и мирился с Марксом, вёл с ним борьбу в Интернационале, пока не был из него исключён в 1872 г. Он писал Герцену, что Маркс был «зачинщиком и подстрекателем всех гадостей, возводимых на нас». Но Бакунин признавал заслуги Маркса «по делу социализма» и его международный авторитет. Похоже, и Герцен признавал заслуги Маркса как неподкупного и бескомпромиссного борца за социальную справедливость, знал о его тяжёлой жизни труженика, бунтаря, изгнанника. Видимо, поэтому, оказывая глухое, но твёрдое сопротивление «марксидам», Герцен прямо так и выступил против Маркса.
Герцен был «вольным художником» и «холодным философом». Он не вступал ни в какие сообщества, не стремился возглавить какие-либо течения, поэтому его неоткуда было исключать и выгонять. С ним можно было вести только идейную борьбу, но Маркс и Энгельс отказались от этого после первых же неудачных попыток. Особое раздражение у «бургграфов революции» вызывала материальная независимость Герцена, человека состоятельного, который самостоятельно финансировал свои издания. Этот факт Маркс использовал, чтобы лишний раз подчеркнуть, что Герцен – лишний человек в социалистическом движении. При этом они знали, что многие изгнанники, в том числе и из окружения самих вождей пролетариата, часто пользовались безвозмездной материальной помощью Герцена.
Со «старым товарищем», идеологом народничества и анархизма Бакуниным Герцен тоже разошёлся по идейным причинам. У Бакунина «Постановка революционного вопроса» (так называлась его брошюра) опиралась на такие «идеи», как «страсть к разрушению есть творческая страсть» или «слияние бунта крестьянского с бунтом разбойничьим». Герцен, которому претил такой «безбашенный революционизм», всегда искал разумных созидательных путей преобразования общества. В «Письмах к старому товарищу» (1869) Герцен пишет: «Дикие призывы к тому, чтоб закрыть книгу, оставить науки и идти на какой-то бессмысленный бой разрушения, принадлежат к самой бессмысленной демагогии и самой вредной». Герцен убеждает, что между реформами и революцией – весьма условная и подвижная грань. Он признаётся, что не верит в «прежние революционные пути», старается понять «шаг людской», чтобы знать, как «идти в ногу». В статье «Мясо освобождения» (1857) Герцен выступает резко против вовлечения в революционные действие масс, которые не осознали её целей и задач и становятся «материалом благосостояния» и «мясом общественного благополучия». Автор хотел бы добавить, что разгул массовых деструктивных эмоций не только не служит прогрессу, но и отбрасывает общество назад, что глубинная психология объясняет вполне научно.
Таких мыслей у Маркса так и не появилось. Энгельс лишь перед смертью признал, что «условия борьбы существенно изменились», обращал внимание на легальные формы борьбы, учитывая, что уличная борьба на баррикадах во многом устарела. Корректируя и дополняя статьи Маркса о революции 1848 г., Энгельс писал: «Массы… должны понимать, за что идёт борьба, за что они проливают кровь и жертвуют жизнью». Таким образом, на пороге ХХ в. Энгельс во многом повторил то, что сразу по итогам революции 1848 г. говорил Герцен, будучи неуслышанным, непонятым, искажённым.
Порывая с анархистом Бакуниным и дворянской революционностью, Герцен обращается к рабочему движению и Интернациналу, из чего большевики в конъюнктурных целях сделали вывод, что Герцен стал чуть ли не марксистом и воззвал к пролетарскому восстанию. Герцен так и не уверовал в историческую миссию класса-гегемона и его диктатуру как средство преобразования мира, ибо, повторимся, любой деструктивный психоз и последующая диктатура ведут к деградации социума, а в пролетариях он видел скорее обуреваемую слепыми разрушительными страстями толпу или мещанина-приспособленца, в чём Герцен был намного ближе к истине, чем Маркс. Международное товарищество рабочих привлекло внимание Герцена тем, что «французские и немецкие работники сходились на совещание с английскими и швейцарскими». По Герцену, будучи сплочённой силой, рабочие заставят капитал выполнить их требования и пойти на уступки. «А не пойдёт – тем хуже для него, он сам себя поставит вне закона», – говорит он. Герцен не исключал насильственный сценарий, но надеялся на мирное разрешение социальных противоречий. Таким образом, Герцен выступал за революционные преобразования, но понимал их не по Марксу, которого вовсе не считал единовластным руководителем Интернационала, поскольку, повторимся, там было много течений, а Маркс далеко не всегда «играл первую скрипку».
Остаётся сожалеть, что две такие гениальные личности, как Герцен и Маркс, не смогли найти общий язык. Вместе они могли сделать для цивилизации намного больше.
Историософия и футурология
Герцен высказывал оригинальные и, как теперь представляется, во многом абсолютно справедливые мысли в области историософии и футурологии, что также было частью спора с Марксом. «Бородатые классики» считали Герцена «скорее человеком увлечений, чем убеждений, и воображения, чем науки». С точки зрения европейского рационализма, это, может, и так. Но уже вскоре в Европе мнение кардинально изменилось: например, Освальд Шпенглер заявил о том, что в истории главной является интуиция, а глубинная психология пришла к пониманию, что бессознательное, являясь подавляющей частью психики, играет в познании лидирующую роль. Поэтому идеи о «мысли-чувстве» и «идее-чувстве» (Достоевский) не столь уж «антинаучны».
Вожди пролетариата считали, что открытые ими «железные» законы развития общества дают возможность не только объяснить прошлое, но и предсказать будущее. Отрицая строгое предопределение истории, Герцен вопрошает: «Где лежит необходимость, чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу?». По Герцену, «ход истории» не может быть понят и переделан с помощью логических формул, а марксизм придерживался «железного» детерминизма и классового подхода. Историческая необходимость, по Марксу, заложена в законах общественного бытия, в смене экономических формаций единственно революционным путём. Герцен возражает, что даже сама природа перестала прибегать к катаклизмам: «более стройная, покойная метаморфоза свойственна той степени развития природы, в которой она достигла сознания». Герцен подчёркивает сложность и непредсказуемость общественной жизни, проводя аналогии между ней и природой. Дело не в применении к обществу понятий биологии, не в «натурализации» исторического процесса и, тем более, поддержке им идей о непознаваемости общества и мира вообще (агностицизм). Герцен пишет: «Жизнь имеет свою эмбриогению, не совпадающую с диалектикой чистого разума». К «эмбриогении» можно справедливо отнести подчёркиваемые Герценом национальные особенности: ведь как Россия ни «воплощала марксизм», она пошла своим путём. Позднее с Герценом был вынужден согласиться Энгельс: «История имеет свой ход, и сколько бы диалектически этот ход ни совершался, в конечном счёте всё же диалектике нередко приходится довольно долго дожидаться истории».
Придерживаясь поначалу историософии Гегеля, Герцен произнёс знаменитую фразу: «Диалектика – это алгебра революции». Со временем он представляет общественный закон как сочетание сознательной деятельности индивидов, включая науку, и стихийного хода истории (бессознательной жизни народов). Итак, в то время, когда Фрейд только появился на свет и едва лишь делал первые походы «пешком под стол», Герцен верно говорит о том, что исключительно рациональное объяснение истории в принципе невозможно, пытается вскрыть и даже исследовать её преимущественно иррационально-бессознательные двигатели. Это позволило бы частично верный «экономический детерминизм» Маркса дополнить более глубокими трактовками. Даже идеи Герцена об «эмбриогении», которые в свете европейского рационализма и позитивизма, были чуть ли не подняты на смех, на самом деле не так уж и смешны: из «перинатальной» психологии Станислава Грофа можно сделать выводы, что траектория цивилизации бессознательно повторяет этапы рождения ребёнка, причём здесь нет никакой «антинаучной мистики», и это вполне укладывается в теории «диалектического и исторического материализма».
Герцен пишет: «Мы боремся со всем бессознательным, изучая его, овладевая им и направляя его же средства сообразно нашей цели», а «излечение от предрассудков медленно, имеет свои фазы и кризисы». Герцен проницательно говорит об инерционности социальной психологии: «Люди недовольны экономическими условиями труда, упроченным неравновесием сил, их потерей, рабством работы, злоупотреблением накопленных богатств – но они… хотят при обновлении, при перерождении сохранить, насколько возможно, привычную жизнь, согласуя её с новыми условиями… Отрицание собственности – само по себе бессмыслица. Собственность не погибнет… видоизменение её вроде перехода из личной в коллективную неясно и неопределённо… Отними у самого бедного мужика право завещать – и он возьмёт кол в руки и пойдёт защищать «своих, свою семью, свою волю», т. е. непременно станет за попа, квартального, чиновника, т .е. за трёх своих злейших опекунов, обирающих его… но не оскорбляющих его человеческое чувство к семье, как он его понимает… Старый порядок вещей крепче признанием его, чем материальной силой, его поддерживающей. Это всего яснее там, где у него нет ни карательной, ни принудительной силы, где он твёрдо покоится на невольной совести, на неразвитости ума и незрелости новых воззрений, как в Швейцарии и Англии». Кроме того, Герцена, как Достоевского и позднее Бердяева, поражает экзистенциальная убогость большинства социалистических учений: «Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании и только в пропитании».
Анализируя процесс формирования в обществе нового типа массового сознания, исключительно потребительского, основанного на материальном эгоизме, Герцен подтверждает мысли автора этих строк о том, что разговоры «о славянской общинной стадности» и «западном индивидуализме» – это для «умственно отсталых». Тотальное омассовление общественной жизни ведёт к её своеобразной энтропии («поворот всей европейской жизни в пользу тишины и кристаллизации»), утрате индивидуального и личностного своеобразия. «Личности стирались, родовой типизм сглаживал всё резко индивидуальное и беспокойное» («Концы и начала», 1863). Даже о вожделенном социализме Герцен пишет своеобразно: «Социализм разовьётся во всех своих фазах до крайних последствий, до нелепости… займёт место нынешнего консерватизма и будет побеждён грядущей, неизвестной нам революцией».
Предупреждая о крайней опасности разрушительных страстей, Герцен пишет: «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри… Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы»! Позднее то же самое мы увидим в «Великом Инквизиторе» Достоевского, а также идеях Фромма о том, что обретение «свободы от» без понимания того, «для» чего тебе эта свобода нужна, ведёт к потере свободы как таковой.
Но главное у Герцена даже не траектория движения истории, а её цель. После падения религиозных догм о «конце света» в Европе воцарилось Просвещение с его наивной верой в то, что человек есть существо разумное, а ход истории есть однозначный прогресс. В России никогда не было Просвещения в западном смысле, и в этом есть положительный момент. Русская социальная мысль ХІХ в., как левая, так и правая, разделяла культуру и цивилизацию, отрицала оптимистическую теорию прогресса и «розовые очки прогресса» (Фромм), ставила под сомнение «разумность и благость исторического процесса, идущего к осуществлению верховного блага» (Бердяев), что было следствием православного мироотрицания, полагания мира лежащим во зле, даже при всём атеизме Герцена. Это хорошее подтверждение идеи Юнга об архетипах. Бердяев вопрошает: «Если бы человечество шло прямо к какому-нибудь результату, тогда истории не было бы… Отчего верить в бога смешно, а верить в человечество не смешно; верить в царство небесное глупо, а верить в земные утопии – умно… утратив рай на небе, верим в пришествие рая земного и хвастаемся этим». Западная социальная мысль пришла к пониманию этих вещей позднее русской. Герцен пишет: «Не ищи решений в этой книге… их вообще нет у современного человека», а Фридрих Ницше добавляет: «Прогресс вообще есть идея современная, то есть ложная».
Не будем вдаваться в подробности и, например, разбираться в том, что есть прогресс, а что таковым не является. Отметим, что история цивилизации – это также стагнация, регресс и деградация. Представляется, что ход цивилизации – это отнюдь не только «восходящая прямая» (Просвещение и либерализм), не «восходящая спираль» (Гегель, Энгельс, Ленин), не циклоида (Шпенглер), не круги (Тойнби), а сложный зигзагообразный процесс. Но глядя на то, что творится нынче в мире, приходится отметить: тупая уверенность в том, что цивилизация в её нынешнем понимании есть прогресс, приведёт человечество если не в пропасть, то на помойку, в которую люди сами превратят свой единственный пока ареал обитания – планету Земля!
Портретная галерея
Кроме заочной вражды с Марксом и Энгельсом, Герцен сталкивался со многими выдающимися людьми, которые творили российскую и европейскую историю. В «Былом и думах» он представляет уникальную портретную галерею, которая слишком велика, поэтому остановимся лишь на некоторых персонажах.
«Неистового» Виссариона Белинского Герцен характеризует как человека с крайне слабым здоровьем, но это хилое тело заключало в себе «душу льва».
С Адамом Мицкевичем Герцен столкнулся в революционном Париже. Из немолодого уже Мицкевича, которого Герцен недолюбливал за заигрывание с царизмом, многочисленная польская эмиграция сотворила кумира для наигранно-восторженного поклонения. Герцену это очень не понравилось. Что-то подобное происходило вокруг лидера венгерской эмиграции Лайоша Кошута. Герцен хорошо знал также предводителя польской эмиграции Станислава Ворцеля.
Герцен очень любил Италию и итальянцев. Он был весьма удручён тем, что Италия прямо на глазах из «клерикально-богемной» превращалась в «буржуазно-мещанскую». Тёплые отношения были у Герцена с итальянскими революционерами Дж. Маццини, Ф. Орсини, М. Саффи, но особой его симпатией пользовался Джузеппе Гарибальди – всенародно признанный «король революции». После поражения революции Гарибальди был капитаном судна, команду которого он собрал из таких же, как он, революционеров-изгнанников. Герцен поэтично пишет о том, как эта «плавучая революция» бороздила волны Мирового океана в поисках того места на планете, где опять вспыхнет пламя борьбы за свободу… Герцен не раз встречался с Гарибальди во время его стоянок в Англии и описывал, как смертельно поражённые болезнью мещанства обыватели Британии вдруг «просыпались» и с восторгом приветствовали итальянского героя.
Неоднократно встречался Герцен со знаменитым «социалистом-утопистом» Робертом Оуэном, о котором писал с большой симпатией. Если большинство революционеров призывали к коренной смене социального устройства, то Оуэн говорил, в первую очередь, об изменении психологии человека, без чего справедливый социальный строй просто немыслим. Практическое воплощение Оуэном этих идей в виде поселений «New Lenark» в Шотландии и «New Harmony» в Америке потерпело фиаско из-за неизбывной алчности их обитателей, но Оуэн продолжал проповедовать до самой смерти своей благую весть о необходимости коренной смены психологии человеческой. Именно Оуэн основал в Британии кооперативное движение и товарищества взаимопомощи рабочих. Эти идеи были очень близки Герцену.
Герцен оставил также любопытные записки о Викторе Гюго, Михаиле Бакунине, Джоне-Стюарте Милле, Луи Блане, Пьере Жозефе Прудоне и других, «зарисовки с натуры» психологии разных народов Европы.
Звон «Колокола» в тумане
Перебравшись в 1852 г. после нескольких тяжёлых ударов судьбы в самую тогда демократическую страну Европы Британию, Герцен попадает в абсолютно чуждую ему среду, где никому ни до чего нет дела, все суетятся в поисках заработка. Незнакомой была языковая среда: будучи русским дворянином, Герцен хорошо владел французским, будучи наполовину немцем, воспринял от матери немецкий, а английский ему пришлось учить уже в зрелом возрасте. Герцена угнетал туман и дым Лондона. Пребывая в одиночестве, он был близок к отчаянию и испытывал то, что теперь модно называть депрессией. Но он считался первой фигурой русской эмиграции и таки нашёл себя.
В эти годы Герцен сделал самое главное дело своей жизни. Он основал Вольную русскую типографию. В эти годы Герцен пишет свой главный автобиографическо-исповедальный труд «Былое и думы». А главное -- совместно с другом детства Николаем Огарёвым издает альманах «Полярная звезда» (1855-68) и знаменитую газету «Колокол» (1857-67), влияние которых на революционную мысль России и Европы было огромным.
Финал
На рубеже 1850-60-х гг. Герцен отдаляется от революционеров, причём не только от радикалов типа Бакунина. Возникают противоречия с разночинской и народнической социальной мыслью России, которая пришла на смену дворянскому вольномыслию. Разночинцы справедливо обвиняли дворянскую интеллигенцию 1830-40-х годов в «обломовщине» и «салонной» революционности. Возникает полемика между Николаем Чернышевским и Николаем Добролюбовым из знаменитого «Современника» и Герценом, который в «Колоколе» публикует довольно резкую статью «Very Dangerous!!!»(1859). Для специального объяснения с Герценом в Лондон даже приезжал лично Чернышевский. После этого тон взаимоотношений был смягчён. Встречался Герцен и с Достоевским.
Впрочем, вся эта суета Герцену порядком надоела. К тому же его постигла новая семейная драма: умерли от дифтерита трёхлетние близнецы, а новая жена – Наталья Тучкова – «не сошлась характером» со старшими детьми.
Герцен покидает Англию и отправляется в длительное путешествие по Европе. Он посещает «старые» места – Германию, Францию, Италию, Швейцарию, которая дала ему гражданство… Александр Иванович Герцен умер в Париже 21 (6 по ст.ст.) января 1870 г. На следующий день Маркс напишет Энгельсу: «Итак, Герцен умер. Как раз тогда, когда я окончил гпаву «Тюрьма». Речь шла о второй части «Былого и дум». Маркс читал книгу на русском языке, который тогда изучал, чтобы понять, наконец, Россию, которую в конечном итоге так и не понял.
Через три месяца после смерти Герцена далеко в глубине России, в городке Симбирске на Волге, родился Владимир Ульянов. Город позднее переименуют в Ульяновск, а сам Ульянов станет известен всему миру под псевдонимом Ленин. История продолжалась…