Что бы ни говорили о новейшей книге Милана Кундеры «Торжество незначительности» (СПб.: Азбука), но легкость ее обманчива, а шутливый тон в истории о трех друзьях помогает не опуститься на самое дно тяжелой беседы об абсурдности бытия. Поэтому все так плутовски несерьезно, безыскусно, да еще и на главки легкомысленные разбито, что впору вспомнить «Уота» Семуэля Беккета, в котором философы, загримированные под шутов и клоунов, рассуждают о науке, религии и прочих болевых точках ХХ века.
С одной стороны, этот роман, как может показаться, о том, кто же все-таки больше нравится женщинам — скромные философы или пылкие плейбои. Или товарищ Сталин, а? С товарищем Калининым — каково? Да-да, герои романа — Ален, Рамон, Шарль и Калибан — переходят из главы в главу, где историческое прошлое в рассказах о «нежном Сталине», «хитром Хрущеве» и «мудром Калинине», к сожалению, не оказывается ни «легким», ни «незначительным». Они общаются между собой, не совсем понимая друг друга, а подрабатывая официантами, и вовсе выдумывают несуществующий язык, благодаря которому некоторых из них любят девушки, но тяжелое прошлое автора романа все равно врывается в их безмятежную игру.
Хотя в качестве таких вот «альтернативных» историй — то ли в духе рассказиков Леонида Добродеева, то ли вовсе «Голубого сала» Сорокина с его банкетами у Гитлера, куда прилетает Сталин с семьей. Там любят и занимаются любовью, как и положено при торжестве постмодернизма, а здесь автор, будучи верен своему «необязательному» стилю, рассказывает о серьезных вещах в формате бытовых юморесок, слагающихся в роман-драму, роман-притчу, роман-предсказание.
Взять, например, главу «Ален обнаруживает неслыханную ранее нежность Сталина». Понятно, что это из анекдота о Ленине, который мог бы сделать пакость, да не делает, и глаза «такие добрые-добрые». Но Сталин здесь превосходит своего предшественника, не отпуская с долгих собраний беднягу Калинина, страдающего воспалением простаты и часто бегающего в туалет. И только когда неоднократно обмочившийся в кругу товарищей всесоюзный староста становится всеобщим посмешищем, тиран и деспот неожиданно называет его именем город. Да еще какой! В котором прожил всю свою жизнь известный немецкий философ.
Зачем все это автору романа? Куда с этим его молодым героям, не помнящим ни звездного неба над головой, ни нравственного закона внутри, о чем вещал упомянутый житель Кенигсберга? Неважно, наверное, не особо значимо. Незначительность в данном случае торжествует, как и было предсказано, из нее, собственно, и складывается новая карта отношений героев нашего времени с действительностью. В которой и «хороший Сталин», и «забытый Кант».
Да и сам автор этой книги — тот еще раритет и рудимент времен раннего модернизма. У него одной лишь фразы бывает достаточно, чтобы понять, что же будет дальше. В чем дело, вовсе не обязательно понимать. Фраза тянет за собою любое действие, не выходящее, правда, за рамки жанровой конвенции. Хотя жанр здесь тоже сомнителен, размыт, едва брезжит сквозь бытовую документальность. «Любовная повесть о войне, — колеблется предисловие, — или военная повесть о любви». В принципе, в событийном раскладе того поспешного времени особой разницы не было — судьба барабанщика или барабаны судьбы. Тем более, что ниже следуют воспоминания о Хармсе, с которым дружил автор. А еще — с Михаилом Кузминым и Константином Вагиновым.
А это ведь знаете, как бывает? Если, конечно, помните об ОБЭРИУ. Большая ответственность, опасная близость к источнику, преемственность поколений — все будет мимо, если не упомянуть о мистике. Вот, например, живет теперь в квартире Хармса художник, и настроение у него такое же «упадническое», пардон за каламбур, как в «Вываливающихся старухах» бывшего хозяина жилья. Вижу, говорит, ночью из окна, как внизу во дворе машину угоняют, и лень форточку открывать, чтобы крикнуть. Закрывай ее потом, холодно опять же. Так и лег, докурив, на диван, и во сне, наверное, видел, как мужик показывает ему кулак. «— Да что же это такое?» — проснулся он, скорее всего, дальше по тексту Хармса.
А еще здесь есть «Капитанша — жена капитана Фомина, очень крупная женщина с лицом убийцы», словно бригадирша из «Капитанской дочки» — первой феминистической повести в России, чему в работе автора этих строк удивлялся в Литинституте сам Дмитрий Благой, автор учебников о Пушкине, и поделом. Люди там были случайные, творческие. «Вокруг меня были люди, чужие жизни, нигде не соприкасавшиеся с моей», — подтверждает автор. Или вот еще об опасной «старушечьей» высоте — «Галопова, немолодая сестра, заранее была на всех обижена. Ей казалось, что девочка Фоминых сверху плюет на нее» — это ли не «мнительность» всех героев Хармса вместе взятых?
А далее повествование все больше напоминает «Письма не о любви» Шкловского, только там адресату заказано видеться с любимой, а здесь вроде бы наоборот, но осадок (стиля) все равно остался. Любовь ведь сродни жалости, помните? «— А тебе не скучно так жить? — спросил я. — Ты меня только люби, тогда не будет скучно, — сказала Вера, но неожиданно прибавила: — Пусти меня покататься верхом».
Или вот это: «Николай Николаевич Пунин был похож на портрет Тютчева». То ли Гоголь, то ли Хармс. Словом, «дайте Тютчеву стрекозу», как сказал бы еще один герой того времени, упоминаемый в книге. И не важно, что нынче у нас только форточки ленятся открывать, раньше такого добра тоже хватало. У поэта Николая Гумилева, например, вообще была теория, согласно которой у каждого человека есть свой истинный возраст, независимо от паспортного и не изменяющийся с годами. Про себя Гумилев в этой книжке говорил, что ему вечно тринадцать лет. А Мишеньке (то есть Михаилу Кузмину, «тоже поэту», как сказал бы Есенин) — три. «Я помню, — рассказывал Гумилев, — как вдумчиво и серьезно рассуждал Кузмин с моими тетками про малиновое варенье. Большие мальчики или тем более взрослые так уже не могут разговаривать о сладком — с такой непосредственностью и всепоглощающим увлечением».
На самом же деле могут, еще как могут! «— Мальчик! — кричат, неизвестно кому, и я тоже оглядываюсь», — писал в старости Юрий Олеша в «Ни дня без строчки». Тем более, что мальчик не очень любил Гумилева, говоря, что его стихи — это «тупая ясность».
Так же более-менее ясно уже в самом начале следующего сборника экзотических текстов не менее культового автора, ведь речь, как всегда, о войне.
Как бы там ни было, но в мирной жизни автор этой книги — господин философ, как зовут его в родном Ивано-Франковске, и маленький Тамерлан, что играет в поддавки в провинции, как сказал бы о нем Василий Розанов. Что же до литературы, то это один из основателей «Станиславского феномена», составитель Малой энциклопедии современной украинской литературы (МУЭАЛ) и редактор журнала «Плерома», а также автор многочисленных исторических романов, повестей, рассказов и философских стихов.
Впрочем, рамки местечковой мифологии всегда были тесны автору этой необычной книги. Да, он всегда был верен сакральной географии и метафизическому краеведению, вещая о современных явлениях исключительно в историко-мифологическом контексте, но в «Тибете» вырвался на оперативный простор любовной лирики, криминального рассказа и дорожных приключений.
Так, тантрическая повесть «Пять тел богини» из этого сборника провокационной прозы в свое время вызвала бурю протестов в Киевском горсовете.
Эротика в ней затмевает славу даже известного порнографа Юрия Винничука. Дорожные дневники, привезенные автором из Тибета, полны экзотических таинств и философских рассуждений — именно из таких записей рождается его литературно-мистическая проза. Ну, а «Нумерология», «Князь Ужаса» и «Масонский проект «Украина» — это известные эссе ивано-франковского экзегета, придающие книге Ешкилева знакомый, «ритуальный» привкус тайны.