Этот роман итальянского писателя и искусствоведа о легендарном поэте, прозаике и режиссере Пьере Паоло Пазолини (1922–1975) только подливает масла в ритуальный костер сплетен и слухов вокруг имени трагического Пьеро эпохи модерна. Точнее, одного из ее идеальных и последних представителей. С одной стороны, «Кое-что из написанного» Эмануэле Треви (М.: Ad Marginem) — попытка прочесть неоконченный роман «Нефть» Пазолини, а с другой — реальная подсказка тому, кто возьмется расследовать причины гибели его автора.
В начале нас сразу предупреждают, что так же, как и все литературное наследие культового режиссера, это «не совсем текст, понимаемый как объект, который рано или поздно должен отделиться от своего автора. Это скорее тень, след, температурный график, подвешенный к спинке больничной койки. В графике не было бы смысла без того, кто мечется под простынями».
Кто же мечется в этой книге? Причем даже в двойном экземпляре, поскольку сам Пазолини с младых лет, словно Оскар Уайльд, изучил все закоулки своей натуры. Он всегда и везде был дотошен. «Насколько мне известно, — признаются в его „Днях Содома“, — даже негритянский член — это несостоятельный миф. Когда я был в Нубии, я прочесал ее сверху донизу и не нашел никого, ни единого человека, который бы ему соответствовал».
Представляете, ни одного. Та же трагедия, что у героя «Москвы — Петушков» Венички Ерофеева, который был в Америке, обнаружив, что негров там нет. По крайней мере, он их не видел.
Может быть, поэтому герой «Нефти» — этого стриптиза души, осознания мира и опыта на самом себе — раздваивается, и в романе два его антипода живут в разных «душевных» состояниях и даже телах. И это очень символично, потому как творческие силы иссякают, и речь даже не о том, что литература не «умерла», на что уже больше века все надеялись, а о том, что «она окончательно и бесповоротно ограничила собственные возможности и прерогативы».
В рукописи книги, над которой Пазолини работал с весны 1972-го до дней, непосредственно предшествующих его гибели в ночь с первого на второе ноября 1975-го, много пробелов, пустых страниц, одних лишь названий глав. То ли трюк-мистификация, то ли идеальный модернистский текст, предвосхитивший эпоху постмодернизма. В жизни герой этой книги всегда хотел быть молодым, модным, непременно экспериментальным. Как Делез и Гваттари, пишущие параллельно с ним своего «Анти-Эдипа». В книге о Пазолини все это несколько нивелировано комментариями автора романа. «Конечно, такого рода итальянские делишки с их вечным налетом криминоидальной комедии масок полны множества путаных и неправдоподобных версий», — сообщают нам, и уже понятно, что текст точно так же пытаются «оживить», придать ему интригу, убедить читателя, что «это все о нем» — узнаваемом трагическом режиссере. Впрочем, это тоже модернистский ход, о котором предупреждал Оскар Уайльд, напоминая, что жизнь подражает искусству. Так, например, исчезнувшая глава «Нефти» в свое время всплыла на аукционе, и люди, крутившиеся вокруг этого мутного дела, очень походили на ее жуликоватых героев.
Но в том-то и дело, что, уезжая за границу, мы, как известно, берем с собою самих себя, и поэтому дальше в романе — «русские идут». И даже бойкая пенсионерка, всю жизнь прожившая на копеечную зарплату кадровички в Московском институте радиотехники и автоматики, все равно — «идет».
Точнее, наступает, наводя порядки в уютном мире русских эмигрантов. В самопальной юбке с антресолей, в кремовой блузке навыпуск, «купленной когда-то в дореформенном ГУМе по случаю: зашла утром, и вывесили с большой скидкой», с продуктовой тележкой на двух колесиках, «купленной у метро „Калужская“ по случаю лет десять назад». Вроде бы и не сатира, а «правда жизни», но когда героиня кончает исключительно под сексуальные фантазии о немце-фашисте, насилующем девку, засунув ей в рот пистолет — так вроде бы даже и гротеск.
Таким образом, пишет автор картину сатисфакции широкими мазками, пастозно, с надрывом, эпично, ладно и хорошо. Со временем понемногу прощаешь скрытые цитаты, без которых в этом средиземноморье совсем никак, поскольку одного только Набокова с мощью и безумным романтизмом раннего Горького в романе сколько угодно. И главное, недорого, если не обращать внимание, что под другой этикеткой.
Но не эрзац это у Голованивской, нет, у нее всегда был свой стиль, и пестрая эклектика всегда была ей к лицу, о чем бы она ни писала — от утопии о любви государя к гимнастке и сетевых террористов, более близких ей по возрасту, до вот таких эмигрантских элегий. Ну, а как же не эмигрантских и не элегий? Ведь встретился героине тут один, советских бардов любил, Сталина, в отличие от нее, строго заявившей, что тот в войне победил, до инфаркта ненавидел, «Огонек» Коротича читал и к Белому дому ходил. А теперь добрым барином-вдовцом в Испании живет, книжки в Интернете выписывает, изголодавшись в Союзе по дефициту. В общем, такая литература сегодня нравится народу — как-никак отпор европейским санкциям в ней дают — хоть и в книжке, а хорошо, с оттяжкой. Чтобы помнили, кто в избе хозяин.
Тем не менее, футбол в этой книжке любят, бегают за мячом, закатившимся то километров за шестьдесят в болото, откуда заодно выуживают трактор, то в историю села. Во-первых, азарт героев можно понять, ведь приз в игре — шифер на сарай тренеру против ящика мыла — судье, во-вторых, упомянутая история растянулась на целых три державы, между которыми наша точка сборки народной сатиры и юмора прилепилась.
Дело в том, что славные Бурачковичи — это выдуманный автором топос австро-венгерского образца. Славный утопленными в болотах танками, бродячими псами и версией завклуба насчет основания села украинскими переселенцами-динозаврами, выгнанными из тундры «москальским льодовиком». Словом, этакая Йокнапатофа в стиле Фолкнера и славное Макондо в духе Маркеса. И пускай живут тут люди сказками, легендами да бураками из огорода, но кино все равно любят. То пьяненькие герои этой прозы Европу завоевывают, как Чапаев, двигая по карте на столе армию макарон, картошки и еще чего-то, словно легендарный комдив, учивший боевой стратегии комиссара. То ищут по селу самогон, как в «Свадьбе в Малиновке».
Кстати, на свадьбе стоит остановиться и отметить, что написаны эти юморески отличнейшим «местным» языком вышеупомянутых ледовитых динозавров, а когда речь заходит о классике — то бишь рассказе «Оддавали Катрю» Тютюнника — все становится ясно, как день учителя. Четко и не косноязычно. «Уже вечоріло, — сообщают нам. — Сильно пахло матіолою, дикою ружею і ще чимось солодким. Зовсім поряд вигравали невгамовні коники, а за хатою шуміло весілля».
Иногда все это бывает похоже на любовь к трем украинским мандаринам сатирического жанра — Юрку Винничуку, Евгену Дударю и Лесю Подервянскому, а иногда, вы правы, — на полет золотой мушки над историей родного края.