По поводу авторства этого романа до сих пор ведутся споры. То ли сын еврея из Тифлиса написал «Алі та Ніно» Курбана Сеида (Х.: Віват), то ли азербайджанский классик, то ли вовсе немецкая баронесса, под чьим именем сей чудный псевдоним был занесен в издательский каталог Третьего рейха в конце 1930-х. В любом случае автору пришлось бежать из страны, роман был забыт и уже в наше время найден на барахолке, откуда загремел в поднебесье всемирной славы. Будучи, кстати, переведен на все известные языки, включая индонезийский. В чем его сила, спросите? А вот в чем.
Итак, в чем актуальность. Полюбил, значит, в начале ХХ века на фоне нефтяной столицы, то есть Баку, азербайджанец грузинку. И это что означает? А это означает, что и в дагестанском ауле, и в персидском гареме сошлись лед и пламень, мусульманин и христианка, Европа и Азия. Восток, наконец, с Западом побратались! Или поженились — неважно.
И главная актуальность этого международного бестселлера для Украины в следующем. Причем схожие, почти параллельные ситуации, когда приходится определяться с выбором, самоидентификацией и прочими геополитическими предпочтениями, случаются уже в самом начале романа.
Учитель гимназии, которому поручено блюсти «европейский» выбор среди четырех армян, двух поляков, трех сектантов и одного русского, присутствующих в классе, спрашивает, будет ли «наша країна належати до прогресивної Європи чи до реакційної Азії». И получает ответ от еще одного аборигена-азербайджанца, сидящего, понятное дело, на камчатке. «Професоре, ми, мабуть що, залишимося в Азії», — заявляет он, будто на Антимайдане, абсолютно не понимая политической важности момента.
Кстати, задолго до всякого там рейха отечественный классик и бесноватый наш Панько Кулиш отмечал почти по такому же поводу: «ми повернувся на Україну, краще якої для хохла нічого не вигадали». В принципе, мы из нее никуда и не уходили, но помечтать-то хоть в чужом романе можно?
«Традиция... — сомневается автор книги. — Я ее не ощущаю. На самом деле я не продолжаю кого-то и не отталкиваюсь. Моя литература начинается с меня».
Как бы там ни было, но в самом романе налицо очередная история «маленького человека», и без Гоголя тут, ясное дело, не обошлось. И даже если все это не всерьез, а чтобы подзадорить обывателя, создав пародию на знакомый образ, то все равно Пелевин получается. Хотя вряд ли пародия, скорее рядовой портрет художника в не менее знакомом интерьере эпохи. Этакого Тимоши, живущего с родителями в тринадцатиметровой комнатке, лет тридцать не знавшей ремонта — с детскими каракулями на обоях, школьной партой, ставшей компьютерным столом и коллекцией моделей автомобильчиков на полке. Ну а то, что художник непризнанный, так это всегда так бывает, когда окружающие не понимают, какую красоту можно создать, делая на дому массаж местным женщинам. Говорят, в женских кругах микрорайона «он был популярен не меньше Ниночки, выдающейся маникюрши из салона «Локон».
Вдобавок к портрету «маленького человека» — сослуживцы из проектной организации (массаж героя — это подработка) и родные мама с папой с вечно поджатыми от обиды губами (поскольку многие посетительницы были явно не их круга и достатка). И еще к вящему изумлению — уже читателя — семейный просмотр «поджатыми» родителями и великовозрастным сыном артхаусного скандинавского кино.
И вот именно с этого момента в романе что-то начинается. Так ведь всегда бывает, если вспомним писателя Тучкова, перепевшего Розанова. У него к сибаритствующему герою слесарь приходит кран починять. И вот уже, кажется, сделал он работу и чисто, и хорошо, да только под конец все испортил: стихи попросил послушать. Вот есть в русском человеке такая червоточина, утверждает упомянутый автор «Розанового сада». То же самое в «Тимошиной прозе». Днем ее герой — в привычном облике «маленького человека»: работа, кино с родителями, поездки к бабушке за поучениями и к дедушке на кладбище помолчать. А уж вечером несколько иные размеры русской национальной идеи в обличье героя обнаруживаются.
Вечером, на компьютере, «он фантазировал, чатился с провинциалками, а когда не чатился, предпринимал попытки литературного сочинительства».
Короче, не «маленький человек», а «полуторный стиль» налицо в данном случае (есть и такой, поверьте, его в свое время Борис Гройс выдумал).
Все равно ведь прогресс, правда? И никакой традиции, как уже упоминалось, не наблюдается, только «с меня» литература начинается, «из себя» сделанная, до пятидесяти лет в советском пенале с родителями прожившего. С автомобильчиками, фото котика в серванте, мечтами под одеялом.
Дальше, конечно, все будет: и поездки к избранницам то в город Федюнино Московской области, то в город Бобры (вспомним, что у Зайончковского книжка «Сергеев и городок» имеется), и прочие осмотры окрестностей этаким столичным ревизором (и подобный «Загул» тоже у нашего автора в творческом багаже). И даже два завершающих рассказа в довесок, почти на ту же тему. «Осень в Зеленой зоне» и «Марина и море».
Безусловное казацкое фэнтези и рыцарский роман — вот что такое это чтиво, и всякая архаика в нем — ведьмы, лешие, русалки включительно с Бабой Ягой и Змеем Горынычем — воспринимается как «фантастическая» только сквозь призму христианского мировоззрения. Зато языческая история нашего края богата еще и не на такие причуды, с которыми люди жили в далекие «мифологические» времена. А именно тогда "«як молилися наші щурі та пращурі Батькові Трояну й Матері Божій, Пречистій Ладі, то помагали їм у бою і земні сили, й небесні... і коли запорожці через підступи ворожі почали вже й на силі занепадати, а пани зі шляхтою почули теє та й розгулялися, мов тії свині в городі».
Кстати, если автору «Чигиринського сотника» инкриминировать сходство его древней символики с современными голливудскими образцами в жанре фэнтези, то он, скорее всего, отделается бурной филиппикой не в пользу западной культуры. Мол, ведьмы верхом на свиньях в его романе — реминисценция не из «Властелина колец» Толкиена, а образ из украинских заклинаний. И поэтому сказки, легенды и давние предания освежают у Кононовича молодильными яблоками национальной традиции. Здесь бросают прядь волос, и бежит речка, а девки тут такие, что "«одна брова варта вола, а другій брові й ціни нема».
Таким образом, рассказ о юном казачке, оказавшемся носителем всех правд и надежд, которые в ключе Трояна таились, стоит дюжины западных вестернов, поскольку читается на одном дыхании. А если не читать нам такие книжки, то кому их тогда читать? Не ляхам и не немцам, как в старину говорили, ведь у них есть свои — и книги, и властители дум, и хранители колец, ключей и прочей национальной бижутерии.
Впрочем, «демонологическая» поэтика этого романа может восприниматься как «фантастическая» лишь предвзятым, современным читателем. С точки зрения истории, мало что здесь окажется сказочным и небывалым, и только остросюжетная моторика выводит повествование за жанровые границы. Поскольку это действительно экстремальное чтиво, отличающееся от других, словно казацкий салют в сумерках наших богов.