...Наша современность, как известно, отмечена любовью к «жесту», заменившему анахроничный «текст». И также, как плох бывает тот солдат, что не мечтает стать генералом, словесность, соответственно, дрейфует в кино. Ну, или наоборот, что, в принципе, одно и то же. Детективная повесть «Хто вбив Паломіно Молеро?» Марио Варгаса Льосы (Л.: Видавництво Анетти Антоненко), безусловно, отсылает в зазеркалье кино, где мерещится и «Кто убил Лору Палмер» Джона Томпса, и «Кто убил Нанну Бирк Ларсен» Хьюсона Дэвида — то бишь тексты, вернувшиеся из телевизионной ойкумены в книжную быль.
Казалось бы, «Хто вбив Паломіно Молеро?» написана по следам событий в перуанской деревушке, где вспыхнуло крестьянское восстание, повлекшее за собой гибель восьми журналистов. Тем не менее критика расценила повесть как акт «литературного экзорцизма». Ужас, короче, причем с первых строк повести о замученном певце болеро. Ну, и заодно сбежавшем летчике с авиабазы. «Хлопця повісили й водночас настромили на старе ріжкове дерево в такій неймовірній позі, що він скидався швидше на опудало чи на розтерзану карнавальну ляльку, аніж на труп. До чи й після вбивства над ним знущалися з нечуваною жорстокістю: ніс та губи порізані, весь заюшений кров’ю, в синцях, шрамах та опіках від сигарет; і то було не все: Літума завважив, що бідолаху намагалися оскопити, бо яйця звисали мало не до колін».
На протяжении всей истории нас держат в напряжении, словно в сериале Дэвида Линча, так ничем и не закончившемся. Вспоминается лишь Дэвид Боуи, сыгравший в одном из эпизодов. Так и в повести Льосы — все расследования, вся кровь, пот и слезы свидетелей, утверждавших, что это любовь, не идут ни в какое сравнение с целью автора превратить буквы в кино. Отчего же так, спросите? «Литература — ложь, — провозглашал автор в своей Нобелевской речи, — но она становится правдой в нас, читателях, преобразованных, зараженных стремлениями и благодаря воображению постоянно подвергающих сомнению серую реальность».
Как бы там ни было, но в данном случае все несколько по-другому. «Кремлевский» сказ Сорокина, выросший из Салтыкова-Щедрина, равно как и прочие страсти вроде «Кыси» Татьяны Толстой, предусматривают бытие, случившееся в ходе исторических катаклизмов. Тогда как действие мистического триллера Zотова разворачивается в альтернативной реальности Российской империи, где в 1917 году как раз не случилось революции. Непорядок, скажете, в городке, где все произошло? «Негодующий Африкан Карпыч запустил пальцы в бороду и как следует обложил негостеприимный город Корнилов по матушке. Теперь понятно, откуда в империи кризис, отчего национальная денежка падает, а евры всякие растут, что квашня для блинов».
На самом деле проза этого автора вполне функциональна, она не топчется вокруг ритуального имперского костра в контексте то ли антиутопии (Сорокин), то ли постапокалипсиса (Толстая), ведь это прикладной жанр, а не социологическая философия. Здесь думать надо, а не обонять сладкий тлен постсоветской метафизики. Ведь, по сюжету, в небольшом городе России находят тысячи трупов, размещенных в зданиях в виде гигантского цветка. Причина смерти одна: все до единого захлебнулись морской водой. И это при том, что до ближайшего моря — десятки километров. То же самое, кстати, происходит и вовсе вдалеке от родных радиоактивных болот, ведь схожие случаи были на Мальте 100 лет назад, а еще люди исчезали где-то в Южной Европе в 3654 году до н. э.
Таким образом, похождение Зла с изумрудными глазами в «Скелете бога» призвано не только обнаружить в современной прозе запасы злобной сатиры. С православным вече на Красной площади, царем-самодуром, санкциями Запада и верными подданными, верящими, что зиму в России устраивает Америка. «Это не сказка, а психоделика в стиле «Пинк Флойд», — подсказывает у Zотова умная девочка родом из вышеупомянутого «Сахарного Кремля». И значит, в ней не стоит искать намеков на «Левиафана» и прочие скелеты богов из шкафа нашего общего имперского прошлого. Ну, и настоящего, конечно, тоже.
Ракурс обзора человеческих страстей выбран автором мудро. Ничего лишнего, упомянутые страсти в данном антураже выхолащиваются до уровня скучных привычек. Здесь лишь две опоры — церковь и богадельня. Слабое подобие выбора, в принципе, было всегда: слева — церковь, справа — тюрьма, как в Харькове, откуда родом автор, эмигрировавший на родину Гете. «Церковь со своей колокольней похожа на гордого, задравшего голову жирафа, — всматривается он оттуда в родную метафизику. — Дом престарелых похож на упавшего от усталости слона».
В сборнике — серия портретов, рассказы пациентов, иногда просто молчание или стоны. Иногда посещение родными, просьбы оставить их в покое и выдать дежурный йогурт. «— Хватит, наелась, — сообщает она после пятой ложки. — Спасибо, сестра. — Брат, — напоминаю я. — Да- да, спасибо, брат».
И после каждого портрета идут стихи. И здесь уж точно сестра, не спутать. «...Ох, сестра, сестра, ну где же вы были?/ Я вас жду уже минут... восемнадцать... / Все в порядке, я же вижу, вы в мыле... / Вот, упал и захотелось подняться».
И такой мерной поступью движется повествование в этой необычной книге о старости. Спотыкаясь иногда о Довлатова, оступаясь порой в наезженную колею Гениса, не забывая оглянуться на доктора Чехова в ординаторской стиля.
И все-таки такую прозу еще поискать. Хотя в родном Харькове точно найдется, например, у коллег автора. Помнится, здесь выходит «Солдат белый, солдат черный» Анастасии Афанасьевой — вот с чем хотелось бы сравнить эту книгу портретов. Там автор, сама по жизни литератор, описывает, как в дурдоме обходятся с пациентами. Иногда даже с поэтами. Короче, не дай нам Бог сойти с ума, лучше бездумно состариться.