Карл Поппер писал, разумеется, об открытом обществе — развивая идеи Анри Бергсона. А вот относительно недавно покинувший нас Джеймс Розенау — классик послевоенной британской школы мировой политики – о «межгосударственном» (international) обществе.
Общество Поппера подразумевало извлечение уроков из межвоенной истории Европы и модель общества, как слагаемого меньшинств, причем самых разных: этнических, конфессиональных, мировоззренческих. Ведь первая половина ХХ столетия продемонстрировала плоды расовой, этнической, классовой и конфессиональной нетерпимости — концентрационные лагеря, террор, голод и военные столкновения, унесшие десятки миллионов жизней.
«Международное общество» Розенау было генерировано, в качестве идеи, в краткую эпоху послевоенного идеализма. Кстати, тогда же писал свои утопии-антиутопии и Артур Кёстлер, впоследствии горько разочаровавшийся в левых идеях. В эти годы создание ООН и Бреттон-Вудские соглашения, распад колониальных империй и осознание пределов колониалистской модели, казалось, восстановили единство мира. В новом, конечно, качестве и новой форме — но, казалось, «золотой век» концерта великих держав последней четверти ХІХ — первой декады ХХ века еще можно было вернуть. Или, как минимум, реставрировать ощущение гарантий спокойного быта среднего класса, смягчения классовой борьбы, веру в научно-технический и гуманистический прогресс…
Увы, еще в Потсдаме и Ялте проявился своеобразный, как для марксиста, подход Сталина к схеме послевоенного урегулирования, а именно: на первое место вышли национальные (государственные) интересы СССР, зона влияния в Европе. Американцы и британцы удивлялись, потому что в ходе переговоров стало очевидным: Кремль отказался или почти отказался от идеи мировой пролетарской революции (в то время, как левые континентальной Европы все еще верили в нее), и предлагает модифицировать свою внешнеполитическую позицию. Вернувшись, по сути, к дипломатии…царизма. Разумеется, на новом технологическом уровне.
Впрочем, «революция с возу, мировому порядку легче», решили союзники. «У нас есть бомба», — думал внезапно сменивший Рузвельта Гарри Трумэн, не представлявший себе кошмарной силы оружия, взорвавшей Троицын день в Лос-Аламосе. Сталин лучше прочих понимал, что это за оружие, и как оно изменит мир, но не успевал. Больше всего от послевоенного урегулирования теряла Великобритания. Постепенный демонтаж самой крупной в мире империи становился неизбежным, и статус младшего брата США — тоже. Отсюда и фултоновская истерика Уинстона Черчилля. Впрочем, его опасения, — кстати, остроумно высмеянные финалом советской кампании в Command & Conquer: Red Alert I, а именно военный парад советских танков в Лондоне, — были небезосновательны.
С одной стороны, конечно, в состав СССР не вошел ряд новых республик, а советский таможенный пост не появился во французском Кале.
Но с другой стороны, после охлаждения отношений между союзниками по антигитлеровской коалиции последовали красные путчи в странах Центрально-Восточной Европы. По иронии судьбы, именно большевик Иосиф Сталин расширил империю русских царей до исторически максимальных пределов и разделил планету с Америкой, на которую (преодолевая марксистское отвращение) призывали равняться Ленин и Троцкий.
Поэтому международному обществу не суждено было появиться. Вместо него возник биполярный мировой порядок, началась холодная война и гонка вооружений. Нельзя, впрочем, сказать, что ялтинский порядок был так уж плох — он позволял (и даже исчезнув сегодня, по инерции позволяет) избегнуть самоубийственной мировой войны.
Особенно, если вспомнить, что в те времена, когда наши дедушки и бабушки вступили в зрелый возраст, а наши папы и мамы были детьми, а потом молодыми людьми, мировая война была ежедневной реальностью. В те времена горячая фаза третьей мировой все еще давала надежду на выживание и продолжение военных действий «обычными средствами» среди радиоактивных пожаров. Два поколения выросли в условиях такой вот своеобразной стабильности — по обе стороны двух океанов.
Крах Советского Союза и госсоциализма-госкапитализма еще не одно десятилетие будет вызывать научный интерес — ведь извне, на взгляд профана, СССР казался монолитом. Однако на самом деле возможности мобилизационной модели были исчерпаны еще при Хрущеве. В эпоху разрядки СССР втянулся в мировую торговлю, но при этом его промышленные товары были конкурентоспособны лишь в рамках мировой советской зоны влияния (и то, за них часто платили лишь демагогической политической лояльностью) да на территории СЭВ. Конкурентоспособными эти товары были почти принудительно.
Так страна великого социалистического эксперимента превратилась в сырьевой придаток Запада и собственных промышленно развитых сателлитов. Югославия и Венгрия смотрели на Запад, а для советских граждан были чем-то вроде рая на Земле. Именно в силу нечеловеческого напряжения сил советского противника его крах был столь эпическим, а победа «западного образа жизни» (и, добавлю, мышления) столь всеобъемлющей.
Однако, результаты этой победы оказались неоднозначны и противоречивы.
К примеру, мерцающая — то усиливающаяся, то утихающая — однополярность США, захват и развитие западным капиталом огромных рынков привели к доселе невиданному по темпу распространению технологий общения.
В свою очередь, дерегуляция внешней торговли создала возможности мгновенного обмена услугами и сверхбыстрого обмена товарами, появления мирового финансового рынка. А там, где появляется рынок, появляется общество (кстати, все вполне по Марксу, разве нет?).
Тот же Жак Аттали (первый глава ЕБРР) и его последователи вроде российского Михаила Делягина немало написали о «новых кочевниках». Но это лишь самая верхушка, заметная и публичная, глобального рынка и глобальной элиты.
До расцвета социальных сетей и осознания их значения в политических процессах по всей планете глобальное общество было не так заметно. Пока, возможно, оно еще не так консолидировано, чтобы считать его целостным институтом. Тем не менее, оно гораздо более едино — как носители либеральных ценностей — нежели рабочий класс, остающийся разделенным национальными границами, и соответственно, шагающий в прошлое, поскольку перманентный кризис перепроизводства в традиционных промышленных отраслях лишает этот класс выбора. И подтачивает потенциал влияния этой группы на политический процесс.
Глобальное общество, состоящее из единиц генерации и потребления (а это одни и те же люди) инноваций и развлечений (а это нередко одно и то же) — нарождающийся класс-гегемон. Фантастически точно зарю новой классовой гегемонии в 2014 году предсказал гениальный Айзек Азимов. Как, впрочем и многое другое — почти в точности.
А ошибся Маркс с классом-гегемоном в силу своей исторической ограниченности. Но и он мечтал о пролетарии, освобожденном от физического труда. Кто же тогда является врагом глобального общества — анархического, гедонистического и сытого?
Архаика.
Во всех ее проявлениях — бюрократические структуры, скелеты национальных государств, традиционные транснациональные корпорации и транснациональные сети религиозных мракобесов, иногда захватывающие целые государственные платформы. Эта война — не на один год, и не на десять. Марксисты назвали бы наше время эпохой обострения классовой борьбы, подчас обретающей причудливые формы средневековой реконструкции. Но времена перелома — всегда времена карнавала, поскольку маскарад дарит чувство внутренней свободы.
А свобода — непонятна и опасна для врагов глобального общества.